Покойная царевна-тетушка Ирина Михайловна сказывала, в юности государь-батюшка неразлучен с духовником своим был. Усовещевал тот царевича, да лаской все, добром. Голоса не повысит, слова сурового нипочем не скажет. О делах дворцовых не толковал — все о духовном да душевном. Книг множество знал. На память страницами целыми пересказывал. О том одном заботился, чтобы отвратить молодого государя от злых начинаний. А вот помочь сыну духовному в брак по любви вступить не помог. Зато когда батюшка на государыне-матушке женился, уговорил государя, чтобы веселья никакого в палатах при том не было. Ни шутов, ни спеваков, ни музыкантов. Одни певчие псалмы воспевали. Стройно так, благостно. Мамка твердила, никто и не понял — то ли богослужение отстояли, то ли свадьбу сыграли. Вот и суди теперь, хорошо ли, плохо ли. Ведь от Стефана-то и раскол пошел. От него одного.

Когда киевские правщики приехали книги церковные править, горой за них встал, а по жизни старого порядка держался. Вот и пошли люди в споры вступать, ненависть в себе разжигать. Сам-то Стефан и владыку Никона ценил, и врагов его поддерживал. Смута одна пошла. Оно и выходит, не доброта державе нужна — ясность. Чтобы все до конца понять, все растолковать, а с людишек и потребовать. Только не будет Софья Алексеевна ничего растолковывать: нетерпелива больно. И горда. С каждым днем понятнее: не станет никого слушать, одну свою волю творить. Кир-Иоаким с ней спорить не сможет. Свои сети владыка плетет, сам и закидывать их будет.

Разве от Голицына польза какая будет. Только у него тоже свои заботы. От староверов отшатнулся, стрельцов николи не знал. Над Посольским своим приказом верхнее житье достраивает, живописью украшает. Из живописцев Оружейной палаты Лазарь Иванов да Матвей Федоров с товарищами расписали в верхней большой палате подволоку на потолке и стены наволоками. Ста тридцати рублей князь не пожалел. Оно и верно, теперь не отличить: то ли палата жилая богатейшая, то ли приказ царский. Для устройства мебели в посольских палатах 190 кож купить велел, по красной земле золотных, немецкой работы, по рублю за кожу. Еще кабинетную комнату — казенку всю кожами обтянул и шесть стульев кожаных золотных в ней поставил, по два рубля за стул, чтоб сидеть в той казенке начальным людям. Фекла все сочла, все выведала. Вот и гляди, всего под двести рублей набежало. А на починку кремлевских стен да построек и к поновлению Грановитой палаты всего одну тысячу. Только кому о том сказать. Государыне-правительнице — разгневается. О молодых государях и разговору нет. Потому и говорится, для милого дружка и сережка из ушка. Только сережку можно не заметить, а тут вся Москва глядит. Нарышкины свой счет ведут. Случай случится, всякое лыко в строку поставят.

30 марта (1684), на день памяти преподобного Иоанна Лествичника, преподобных Иоанна Безмолвника и Зосимы, епископа Сиракузского, в неделю святой Пасхи, приходил от благоверных государынь цариц Натальи Кирилловны и Прасковьи Федоровны с куличами — перепечами окольничий Федор Прокофьевич Соковнин, брат родной боярыни Морозовой.

10 апреля (1684), на день памяти мучеников Терентия, Африкана, Максима, Зинона, Александра, Феодора и иных, патриарх Иоаким ходил смотреть новопостроенный пруд на Пресне, близ патриаршьего загородного Новинского монастыря.

23 июня (1684), на день празднования иконы Владимирской Божьей Матери, праведника Артемия Веркольского и святителя Германа, архиепископа Казанского, приходили к патриарху ко благословению на отпуске Запорожских казаков атаман да есаул.

— Так, Марфа Алексеевна, на своем стоять и будешь — не хочешь своих палат в Новодевичьем монастыре строить. Гляди, какие и сестрица Марьюшка, и Катерина Алексеевна себе возводят. У обеих церкви надвратные как домовые — Покровская и Преображенская.

— Ты меня, государыня-правительница, не в первый раз спрашиваешь. Только я своему слову не изменница.

— Что так, сестрица?

— Какая из меня молельница. А коли судьба захочет, чтобы в стенах обители оказалась, место для меня найдется, небось.

— Чтой-то ты, Марфушка? Никак опять в Заиконоспасский монастырь ездила? Полно тебе душу-то свою теребить.

— В монастырь и впрямь ездила, да не за тем, о чем думаешь. Посоветоваться надо было, как фацецию одну перевести. О жене, что мужа за его же деньги поминала. Не знаешь ты ее — в новом сборнике она. Сестрицы Катерина да Федосьюшка уж так-то от нее утешились.

— Опять за переводы взялась, Марфушка? Уж не знаю, хорошо то или плохо.

— Верно, ни хорошо, ни плохо. Душа затосковала, вот за привычную работу и взялась. А Катерина-то наша Алексеевна, слыхала, строительство какое, опричь Новодевичьего монастыря, затеяла? Боюсь, размахнулась не по деньгам — откуда у нее таким быть.

— Это ты о Донском монастыре говоришь, что новый собор там царевна-сестрица Смоленский возводить решила?

— О нем о самом. Собор преогромнейший, мало что не в меру Успенского. Я было спросила, не велик ли. Плечами повела, мол, меньшего мне не нужно. Обет у нее будто такой.

— А в чем обет-то, не говорила?

— Ни словечком не проговорилася. А расспрашивать не с руки. Обет — дело святое. Скажет со временем.

— Аль не скажет.

— Теперь к ним семейство имеретинское пристало. Тоже о монастыре Донском хлопотать стали. Ты им, Софья Алексеевна, в Москву разрешила-таки приехать.

— А что делать? Может, и лучше бы их со всею свитою в Астрахани оставить, да больно недруг их близок — царь Георгий Вахтангеевич. Даром что родной брат, а нашего Арчила Вахтангеевича и престола лишил, и из родной Имеретии прогнал. Спасибо, что жив Арчил остался. Но уж коли брать царскую семью под русскую защиту, может, и стоит царевичей в московском дворце растить. Своими людьми станут — родителям-то никогда толком не привыкнуть к чужим краям.