Он солидно устроился в чёрном кресле за таким же тяжелым столом из черного мореного дуба, говорившем о тысячелетнем происхождении дерева и, естественно, его необыкновенной ценности, в кабинете Льва Давидовича и медленно осмотрел всех собравшихся.

Рядом с Генрихом Львовичем сидела его супруга, Мария Григорьевна, располневшая дама, яркой наружности, каштановые длинные волосы, аккуратно подстриженные опытной рукой дорогого парикмахера, ярко синее платье с декольте, открывающим вид на пышную грудь, украшенную колье со сверкающими алмазами, на плечах боа из собольего меха. Она смотрела на окружающих с оттенком некоторого высокомерия и даже пренебрежения. Чуть поодаль в кресле устроилась с мрачным выражением лица доктор Анна Львовна Озерова, старшая дочь покойного. Мужа подле неё не было. За ней сидел весьма напряженный Артур Львович, младший сын усопшего. Рядом с ним тоже в некоем нервозном состоянии сидела личный врач Льва Давидовича доктор Розовская Алла Ильинична. Её тонкие черты бледного красивого лица были обезображены припухшими веками и покрасневшими от слез глазами, обычно ясными и лучистыми, которых теперь просто не было видно. Это были единственные лица, собравшиеся для слушания завещания покойного торговца бриллиантами. Ни у кого не было сомнения, что состояние, оставленное покойным, исчисляется многими нулями после единицы, разумеется, в американской валюте. Но никто не знал точно сколько, и главное кому распорядился оставить сильный и влиятельный при жизни человек свои миллионы.

— Итак, дамы и господа, пришло время коснуться завещания моего друга и многолетнего клиента Льва Давидовича Фридланда, пусть земля ему будет пухом.

Он примолк, откашлялся.

— Собственно, должен вам признаться, я в некотором замешательстве… потому, что, собственно, завещания-то и нет.

По зале пробежал легкий шумок.

— То есть, как это нет?! — в искреннем, почти детском недоумении вскрикнула супруга Генриха Львовича Мария Григорьевна.

— Да, уважаемые дамы и господа. Завещания по сути дела нет. Если не считать его желания после смерти быть кремированным и пепел должен быть развеян над Невой. Не буду теперь вдаваться в подробности причин его рассуждений, но так, по крайней мере, он говорил мне и даже написал лет пять назад об этом в письме. Именно в личном письме, а не как завещание строгое и официальное, по всем правилам… мда. Но это его желание о кремации, собственно, имеет силу завещания, и я как духовник покойного выполню, конечно, последнюю волю моего друга. Но вот самого завещания, что делать с его наследством он не оставил. По крайней мере, у меня его нет.

— В этом он весь! — с горечью воскликнула Анна Львовна.

— А у кого-то оно есть? Или может быть? — спросил Генрих Львович.

— Тоже мне адвокат! — фыркнул за его спиной Артур Львович.

— Может быть. Ищите. В течении месяца я буду ждать оригинала завещания. В противном случае я все разделю по закону о наследстве между вами, его прямыми наследниками.

Все поднялись.

6

Следователь с каким-то особым чувством собственного достоинства, как подумалось Артуру, поставил тяжелый стул напротив и сел, положив ногу на ногу, откровенно изучая его лицо. Выглядел же он маленьким щупленьким человеком, который, казалось, искал любую работу, где было б хоть чуток власти, дабы преодолеть внутреннюю, да, пожалуй, и внешнюю, ущербность и доказать всем вокруг собственную значимость. Возраста был, пожалуй, даже младше Артура, или того же возраста, то есть около тридцати. Серый пиджак, под ним коричневый свитер не в тон, черные брюки и коричневые кожаные башмаки с красной и зеленой полосками. Тщательно зачесанные назад светлые волосы и колкий, холодный взгляд серых маленьких глаз на рябоватом лице отталкивал от него допрашиваемого, впрочем, как и любого обычного гражданина, столкнувшегося с ним при любом случае.

—Позвольте представиться, следователь Андрей Исаакович Мартынов!

Брови Артура Львовича подлетели вверх, и он недоуменно поглядел на следователя. Тот довольный вызванным эффектом, хохотнул.

— Да шучу, шучу! Откуда мне Исааковичем-то быть?! В роду одни восточные славяне да монголо-татары… — он усмехнулся, но как-то не весело,— Степанов сын я, значит, зовите Андрей Степанычем. Курите?

— Нет. Спасибо.

— Вы уехали в Америку в девятнадцать и прожили там около десяти лет, не так?

— Одиннадцать.

— Вы приезжали навестить отца?

— Один раз. Через три года, когда устроился там.

— Отец вам помог устроиться, не правда ли?

— Он дал рекомендательные письма, главным образом для официального устройства на работу в фирме и получения грин кард, ну, разрешения на работу в США.

— Я знаю, что такое грин кард, — следователь усмехнулся и закурил сигарету.

Потом встал, сделал несколько шагов по комнате.

— Красивый дом, солидный… А скажите, Артур Львович, кто вас встретил в аэропорту Пулково, когда вы прилетели?

— Никто.

— Вы прилетели рано утром, верно? А прибыли к дому отца, по свидетельству Генриха Львовича только вечером. Где-то в семь вечера.

— Я гулял по городу… В конце концов … я вернулся в мой город…

— Знакомый до слёз, //До прожилок, до детских припухлых желёз.// Мда, Мандельштам… Любите Осипа?

— Вы с ним лично знакомы, что так фамильярны?…

— О, это мне уже больше нравится! — следователь хохотнул и уселся снова на стул напротив Артура, кажется весьма довольный собой, — Вы говорите, говорите, молодой человек! А то всё так невнятно, односложно, без эмоций. А душа то человеческая она вся одна огромная эмоция и есть, а если человек, чего срывает, то душа его выдает! Ведь так, Артур Львович? Прав я, как, по-вашему?

— Вы не могли бы, не отвлекаться от темы. Вы меня допрашиваете без моего адвоката… Я, конечно, сам согласился, но я полагал вы зададите формальные вопросы и отпустите меня, как и обещали, а вы пускаетесь в философию…

— Никакой философии, уважаемый Артур Львович! Одна психология. Вот и вы ведь обещали мне отвечать на вопросы, а по сути, не отвечаете, а тянете время. Я могу вас сейчас, на месте арестовать, отправить в тюрьму, знаете, в Большой дом, и там с вами поговорить иначе…

— Вы что, меня запугать хотите? — побледнев, произнес Артур.

— Что вы! Что вы! Но согласитесь, вы ведь ровно ничего не знаете о казематах Большого дома, а я знаю,— он приблизил свое рябое простоватое лицо к утонченному белому лицу подследственного,— бывал там и не раз.

Он откинулся на спинку стула и холодно посмотрел на скрюченную фигуру Артура, выглядевшего действительно запуганным и слабым. Следователь, кажется, уже торжествовал в душе быструю победу, но вдруг застывшее и серьёзное лицо Артура преобразилось в мгновение, и на нем появилась почти наглая, по крайней мере, саркастическая улыбка.