Утром я осматриваю подснежники в саду и не нахожу никаких следов песчинок. Они стали такими же белыми, как тот снег, что сыграл столь значительную роль в войне моего отца. В песчаную бурю замерзнуть невозможно, полагаю я.

Мне не следует спрашивать Ральфа о современной войне, потому что я не уверена, что смогу правильно воспринять его ответ. Я не буду упоминать о войне, он также будет об этом молчать. Сейчас все так поступают. Они молчат, потому что не знают, что им следует говорить. Позже, возможно, когда все уже минует, я поговорю с Ральфом о войне.

В колонне демонстрантов я вижу много женщин и молодых людей. Она похожа на траурную процессию. На плакатах слово «мир» шествует на всех языках: «Pace», «Рах», «Реасе», «Мир», «Frieden»… Собственно говоря, я должна была бы идти вместе с ними, ведь я тоже одна из матерей. Почему же мне чужды эти люди? Я боюсь, что они могут предъявить обвинения моему отцу. Это те же самые люди, которые еще совсем недавно шли по нашему городу с плакатом «Солдаты — убийцы». Я прячусь за шторами и наблюдаю, как они проходят мимо, в то время как в телевизоре неистовствует песчаная буря.

Я приглашаю Вегенера прийти ко мне в гости. Хочу зачитать ему отрывок из дневника отца, который произвел на меня сильное впечатление. После работы он стоит у моих дверей. Вместо цветов дарит мне пожелтевший листок бумаги: это репертуар театров и кино столицы рейха за 31 января 1943 года. Надо же, Вегенер, по-прежнему занят моим днем рождения, в то время как я нахожусь в знойном русском лете.

Мы пьем кофе. Вегенер спрашивает о моем мальчике. «Он скоро вернется, — говорит Вегенер, поскольку ни одного немецкого солдата не посылают за границу больше, чем на полгода». Так делается сейчас, а тогда пребывание за границей растянулось на пять лет.

Вегенер восхищается моими настенными украшениями. Он называет это военным музеем. Он просит лупу, чтобы изучить карту Восточной Пруссии и огромную карту России. Фотоснимок с солдатами на снегу он также рассматривает сквозь увеличительное стекло.

— Это твой отец, — говорит он и действительно указывает на Роберта Розена.

Я вовсе не похожа на него, и, тем не менее, Вегенер узнал его.

Я показываю Вегенеру горы бумаг на моем письменном столе, затем зачитываю ему то, что мой отец записал в свой дневник 6 июля 1941 года:

Вегенер встает, подходит к карте, вынимает булавку и втыкает ее у города Тернополь. На этот счет имеется исторический документ, говорит он. Показания одного из свидетелей массовых убийств в Тернополе.

Он спрашивает меня, видела ли я выставку о преступлениях вермахта. [19] Там фотоснимки из Тернополя сыграли важную роль в споре об этих жертвах. Из-за этого выставку чуть было не закрыли.

Но мой отец был там не как преступник, а как очевидец. Он плакал. Солдат в серой полевой форме стоял среди трехсот нагих трупов и плакал.

Машинально я открываю окно в сад, чтобы вдохнуть свежего воздуха.

Почему он написал «отходят ко сну», хотя имелось в виду убийство? Разве для тебя, дорогой отец, тоже стало привычным произносить фразу о том, что «евреи должны отходить ко сну»? Вегенер утверждает, что на каждой войне часто употребляются такие уменьшительно-ласкательные сравнения. Для характеристики самых ужасных событий изобретались все новые термины, к примеру, «отход ко сну».