– Нет, это для вас они как бараны. Вы хотите отравить их религиозным вирусом…

– Отравить? А может, осчастливить? – уже спокойнее продолжала клон. – Различие виртуала и реала – проблема статуса, но не бытия. Утопия и антиутопия – суть одно и то же, вопрос лишь в точке зрения.

Старец не успел договорить: субличность взяла контроль над телом Стигматы, подняла правую руку и выстрелила облачком цианида из указательного пальца. Старец вскрикнул и, захрипев, упал. Со всех сторон карлики-клоны бросились к нему.

– Что ты наделал?! – закричала Галеви Таши. – Ты убил себя! Ведь он – это ты через много лет!

Старец стал опухать, голова его раздулась, черепная кость потекла – он умер через несколько мгновений, и как только стихло сиплое дыхание, слабо клокочущее в набухшей груди, как только угасли побелевшие глаза, карлики налетели на Стигмату.

– Твоя субличность – лишь твое подсознание! – кричала ученая вслед ему, убегающему от преследователей. —

Они – твои дети, а я – вторая твоя половина! Ты убил себя, убил себя!

Стигмата успел сделать лишь несколько шагов – коридор дрогнул, и он упал на пол. Вслед за ним попадали клоны. Коридор гнулся, как огромная змея, стены сжимались – изгибался весь Соляр. Карлики ползли, обратив к беглецу крошечные сморщенные лица, лица Старца… и Стигматы, как он внезапно понял. Крича от ужаса, он полз прочь, а клоны догоняли. Коридор извивался, цепкие ручки схватили Стигмату за щиколотки, когда мир скрутился жгутом, стены и потолок, ставшие липкими и влажными, сошлись – и настал тесный мрак.

– Блаженный Стигмата! – саркастически сказало его подсознание из тьмы. – Только один вдох отделяет тебя от смерти. Что ты будешь делать со своим жалким мгновением?

«Я проживу его, – подумал Стигмата. – А для чего еще существуют мгновения?»

Воздуха не было, он задыхался в вязкой тьме. Но вот сквозь нее пробился лучик света – многоцветного, удивительного света. Мир, сожрав себя, прошел сквозь червоточину и развернулся в новые измерения. Стигмата вытянул руку, ощутил под ладонью липкую влажную поверхность. Рука мелко задрожала. Рывок, еще один… и он выбрался из мягкого кольчатого тела.

Стигмата встал. Крупные комья слизи сползали с него, как мокрый снег по стеклу. Он покачнулся, моргая, похлопал себя по бокам, зажмурился, замер ненадолго, потом огляделся. Странная картина открылась ему. Странная и интересная. Кинув взгляд через плечо, Стигмата увидел мертвого Ферму. Тогда он отряхнул с ног своих остатки слизи и отправился в путь.

Начать с того, что уже стемнело, дон Дюгон устал и продрог, а до его жилища, стоящего по другую сторону обширного поля, оставалось изрядно – лига, не меньше. К тому же его напугал мальчишка. Но сначала из растущих на обочине кустов вылез дряхлый кот. Он остановился возле Дюгона, разинул пасть, будто собирался сказать нечто важное, и тут на дороге появился преследователь.

На нем были штаны мехом наружу и жилетка. Вместо левой руки – сморщенная культяпка, левый глаз скрыт под черной повязкой, волосы грязными прядями свисают до плеч.

Дон Дюгон не успел опомниться, как юнец поднял тяжеленную булыгу, запустил ею в зверька и размозжил бедняге голову. Дюгон, с младых ногтей любивший кошек, мало что не подскочил, когда мертвое тело упало у его ног.

– Ты что творишь?! – возопил он и потряс кулаками, вознамерившись хорошенько поколотить малолетнего негодяя. А мальчишка присел, широко расставив ноги и ощерившись, свирепо выдохнул:

– Шааааа!

Это было неожиданно и дико, Дюгон даже задохнулся от негодования – мальчишка же отпрыгнул в кусты и пропал, как не бывало.

Опечаленный и раздосадованный, наш герой двинулся к дому не привычной дорогой, то есть узкой тропинкой вдоль лесной опушки, но напрямик, через поле, и путь этот вывел Дюгона к амбару, строению громоздкому, обветшалому, мрачному, которое в других обстоятельствах он всегда обходил стороной.

И надо же было такому случиться, чтобы, как раз когда Дюгон приблизился к стене, облепленной диким мхом, хляби небесные разверзлись. И так-то было темновато, а тут в мгновение ока пала ночь. Тьма водворилась кромешная, небо стало черным, и лишь быстрые вспышки молний тончайшими ветвистыми расколами прочерчивали его – а иных источников освещения более не осталось.

В этих стремительно возникающих и тут же гаснущих адовых всполохах амбар напоминал не строение, воздвигнутое человеческими руками, но замшелую, вросшую в землю каменную глыбу. С трудом открыв перекошенную дверь, мотая лысой головой и бранясь, дон Дюгон втиснулся внутрь.

Здесь было тихо. Перед доном открылся высокий сеновал, к нему приставлена была хилая лесенка. Когда, дрожа от холода, Дюгон взобрался по ней, влажный липкий воздух окутал его лицо, будто платок, вымоченный в застоявшейся воде. Поразмыслив, дон решил переждать бурю и зарылся в сено под стеной. Он замер в роскошном прелом тепле, лежа на спине так, что лишь лицо его не было скрыто, вперив взгляд в наклонную крышу. Под ней залегли глубокие тени, расчерченные узором стропил и обрешетин, коих там было великое множество. Дюгон прикрыл глаза, вспомнил о супруге своей, достойной Мари-Анне, коя, без сомнения, не ложилась спать в ожидании мужа; подумал о том, что она, верно, изрядно в эту минуту тревожится, – и заснул.