Дева Марта, признанная святой, жила теперь в столице государства и пользовалась как любовью простого народа, так и уважением Великого Магистра. А раз так, подобных речей было вполне достаточно, чтобы нашего доброго архивариуса, подвергнув предварительно вырыванию зубов и ампутации ступней, подвесили на самом высоком дереве Урбоса, то есть на Черном Дубе, могучем великане с узловатыми ветвями, что рос на главной площади и применялся для публичных казней через повешенье. Я, однако же, не стал ничего доносить посланцу Церкви в нашем городе, поскольку уже тогда уяснил для себя, что глава библиотеки благоволит ко мне и собирается продвигать дальше по сложной иерархии библиотечных должностей, – а ведь неизвестно, что за человек занял бы его место после казни.

Пришлось городскому совету сменить гнев на милость и отправить в Веселый лес пятерых уважаемых обывателей с приказом уговорить алхимиков вернуться. Из пяти возвратились лишь трое. На вопросы, что стало с остальными, они, отводя взор, говорили, что те по своей воле решили остаться в новой Alma mater, которая, как выяснилось, была отстроена посреди Веселого леса. А еще сообщили, что алхимики никак не согласны воротиться в Урбос, что им понравилось в лесу и они лишь сохраняют за собой право отныне приходить в город когда им вздумается, а также зовут всех желающих наведываться к ним.

Однако, как и раньше, мракобесы не склонны были открыто торговать veritas – то есть истиной, своей дурманящей субстанцией, которую продолжали выдавать за обычное лекарское снадобье. То ли они не имели возможности производить истину в изрядных количествах, то ли сама суть их натуры, их занятий и их убеждений не позволяла широко распространять veritas – не ведаю.

Наконец, преодолев последние ступени, я вышел под хмурое небо. Дверь с печальным скрипом сама собой медленно затворилась. Позади башни всего в трех дюжинах шагов начиналось редколесье, а вокруг обветшалой постройки тянулся поросший чахлой растительностью пустырь, по другую сторону его стояли дома бедноты. В большой луже грязи похрюкивали свиньи. Женщина, облаченная в длинное платье, с наброшенной на голову пелериной, следила за тремя детьми, что бегали и озорничали вокруг нее. Поодаль, прямо на земле, восседал, покачиваясь из стороны в сторону, бродяга, а на краю пустыря стоял вооруженный коротким копьем advo-catus Dei и мрачно пялился на бездомного – верно, размышлял, прогнать того или пусть себе сидит.

Дождь не шел, но сырость наполняла стылый воздух. Лоб мой внезапно стал влажным, я провел по нему ладонью и потряс рукой. Захотелось табаку, я даже извлек трубку, сунул ее в зубы, но раскуривать не стал. На меня снизошло странное, неведомое доселе чувство: будто дома' и люди, пустырь и лес, мокрое угрюмое небо – все это расплылось, раздалось по сторонам, увеличилось, охватило меня, проникло в меня и стало мной. В нестерпимо прозрачном, хладном воздухе хорошо виден был каждый пустяк, каждый крошечный элемент напитанного влагой светло-серого мира. Мельчайшие капли – не то росы, не то какой-то иной, неземной субстанции, мурашки, крапинки бытия, одновременно и зримые, явственные, и несуществующие, – дрожали, радужно переливаясь, повсюду вокруг меня, делая мироздание местом влажным и чрезвычайно ясным, отчетливым. Все вокруг было так прозрачно, так трепетно-явно, что почудилось – и ощущение это охватило меня всего, от кончиков волос до пяток, пронзило мучительно-сладостной дрожью, – почудилось, будто череп мой исчез и набухший от влаги рассудок раздался вширь, потеряв вещественную плотность, расплылся сизым облаком, занял все пространство вокруг, смешался с ним, включив в себя и башню, и пустырь, и фигуры горожан, и лес. Ясная осенняя тишь объяла меня, растворив в себе. Я потерялся, меня не стало, а вернее, я стал миром, а мир обратился мной, мы смешались круговертью образов, картин, звуков, пониманий и смыслов. Мироворот закрутился вокруг, слив предметы, людей, деревья и тусклый осенний пейзаж в размытый поток, искристое кольцо хрустальной влаги, подрагивающее каплями – остановившимися мгновениями жизни. Подняв руку, я уперся пальцем в кожу меж своих глаз, немного выше переносицы, туда, где, как казалось мне на протяжении всей жизни, я всегда находился, в ту замкнутую на самое себя область моей головы, где всегда пребывало сознание, теперь вот по какой-то причине выплеснувшееся из своих неизменных границ; сделал это – и тогда кружение прекратилось, и мир вновь замер вокруг в знакомой, привычной конфигурации, в отдаленности, отдельности всех от всего, самости любого предмета и события. Не опуская руку, вдавливая палец в кожу на лбу все сильнее, я медленно пошел прочь от башни. А сверху донесся сдавленный вопль, более похожий на вой.

Обернувшись, я так сжал зубы, что чуть не перекусил мундштук трубки. Венчислав падал вдоль стены, и плед его развевался, будто полосатые крылья огромного несуразного нетопыря. Лицо было искажено, тощие ноги согнуты в коленях так, что пятки обратились к небесам. С едва слышным звуком он ударился оземь, и по тому, как содрогнулось и сразу же застыло тело, стало ясно, что в тот же миг душа Венчислава навсегда распрощалась с его пропитанной млечным соком плотью.

Заслышав визг, я обернулся. Женщина в пелерине широко раскрыла рот, дети прекратили бегать вокруг нее; бродяга на земле уже не покачивался и тоже глазел в нашу сторону, адвокат же Бога, судя по всему не видавший падения, но услыхавший крик женщины, пока еще только поворачивался к нам.

Но ведь я только что вышел из Старой башни, женщина с детьми и бродяга видели это!

И в круглой сумке на моем поясе лежала деревянная коробочка… Адвокатам же Бога, буде они возьмутся за расследование, не составит труда узнать, каким именно способом Венчислав в последнее время изыскивал средства к существованию…

Из башни донеслись приглушенные шаги, и тяжелая дверь начала медленно, с тягостным скрипом, открываться. Развернувшись, я скорым шагом пошел прочь, обеими руками нахлобучивая берет по самые брови.

Двигаясь со всей возможной поспешностью, я миновал пустырь, прошел узкой кривой улочкой и лишь после того остановился. Здесь тянулась дорога, как бы отделяющая Урбос от Веселого леса: по одну сторону высились дома, по другую – деревья. Сердце билось тише, хотя легкая дрожь иногда охватывала веко левого глаза, да и колени мои немного тряслись. Уж очень внезапно и жутко все это произошло, ничего подобного не случалось в моей жизни прежде. Человек, коего я знал долгие годы, пусть и болезненный, с подточенным здоровьем, но все же вполне еще бодрый, тот, с кем я только что беседовал, спустя какую-то минуту после беседы нашей расшибся о землю и из живого превратился в мертвеца – мертвее некуда! Осознавать это было скорее странно, чем страшно, случай казался диким, полностью выходящим за границы моего житейского опыта. И какой же исступленный, неестественный вопль издал он! Никогда бы не подумал, что обычная глотка может произвести этакое дикое сочетание звуков, скорее подходящее габриэловскому вепрю или какому-нибудь таинственному существу из тех, что, как поговаривали, обитают в самых глухих чащобах Веселого леса.

Между тем вокруг шла обыкновенная городская жизнь. Мимо спешили обыватели, каждый был занят своими заботами и тревогами. Здание библиотеки, где я служил, располагалось на другой стороне Урбоса, идти туда было далековато, а ведь я знал, что уже опаздываю, – и поднял руку, останавливая большую крытую повозку, между задними колесами коей к земле спускалась лесенка. Это был так называемый обывательский тарабан – недавно появившийся в нашем городе, но успевший снискать симпатии жителей (конечно, той их части, что могла позволить себе заплатить мелкую монету). Возница был наемным, тарабан принадлежал городскому совету и доходы с него поступали прямиком в казну Урбоса. Каждый божий день, дважды утром и дважды вечером, повозка проезжала весь город одним и тем же путем, что начинался от главной площади, почти у подножия Черного Дуба, и заканчивался там же.