— Отвечать?

— Ну да! Он пишет потихоньку все ответы. Они поразительны! Ты даже представить себе не можешь, насколько они поразительны!

Я уже давно не видел Альберто таким восторженным, таким возбужденным.

— Откуда эта вещица?

— Это не игра, — вмешался в наш разговор профессор Эрманно, похлопывая меня по руке и качая головой. — Это Миколь привезла из Венеции.

— Так это твои проделки! — воскликнул я, обращаясь к Миколь. — Он что, и будущее предсказывает, этот твой бокал?

— Еще бы! — ответила она с немного злорадной усмешкой. — Я тебе больше скажу: он как раз для этого и предназначен.

В этот момент вошла Дирче, неся на одной руке, высоко поднятой над головой, круглый поднос из темного дерева с пасхальными сладостями. Щеки Дирче тоже порозовели, лоснились от избытка здоровья и хорошего настроения. Я был гостем, да еще и пришедшим после всех, поэтому сладости мне подали первому. Сладости, так называемые «дзуккарин», были из слоеного теста с изюмом, почти такие же, как те, что я так неохотно едва попробовал совсем недавно у себя дома. А эти, в доме Финци-Контини, мне показались гораздо вкуснее, просто необычайно вкусными: я сказал это синьоре Ольге, хотя она, поглощенная выбором «дзуккарин» с блюда, которые ей протягивала Дирче, казалось, даже не услышала моего комплимента.

Потом вошел Перотти, неся в больших крестьянских руках другой поднос (на этот раз оловянный), на котором стояла оплетенная бутыль белого вина и бокалы для всех. И пока мы сидели вокруг стола, потягивая маленькими глоточками Альбано и грызя «дзуккарин», Альберто рассказал мне о «провидческих способностях бокала», который сейчас стоял посреди стола, безмолвный, как любой другой стеклянный предмет в этом мире, а совсем недавно он демонстрировал им чудеса красноречия в ответ на их вопросы.

Я спросил, какие вопросы они ему задавали.

— Ну, всего понемногу.

Например, они у него спросили, продолжал он, получит ли он, Альберто, хоть когда-нибудь диплом инженера, и бокал, не раздумывая, сразу же ответил коротко: «Нет». Потом Миколь спросила, выйдет ли она замуж и когда; бокал на этот раз был гораздо менее решителен, чем в первый раз, он казался неуверенным, даже смущенным, а потом дал ответ, типичный для любого оракула, то есть такой, который можно понимать как угодно. Они спросили даже о теннисном корте: попытались узнать, перестанет ли папа откладывать его переделку из года в год. На этот вопрос, заставив их немного подождать, сгорая от нетерпения, бокал ответил, что это желание исполнится быстро, еще в этом году.

Но отвечая на вопросы о политике, бокал действительно продемонстрировал чудеса. Скоро, через несколько месяцев, заявил он, начнется война, война будет долгой, кровавой, ужасной для всех, в нее будет втянут весь мир, но закончится она в конце концов через много лет полной победой всех добрых сил. «Добрых? — спросила Миколь, которая всегда хотела все уточнить. — А что это за добрые силы?» На это бокал, к величайшему изумлению всех, ответил одним словом: «Сталин».

— Можешь себе представить, — сказал Альберто, стараясь не замечать всеобщий смех, — можешь себе представить, как был бы Джампи счастлив услышать это? Я ему напишу.

— Он не в Ферраре?

— Нет, он уехал позавчера. Он поехал на Пасху домой.

Альберто еще долго пересказывал мне то, что поведал им бокал, а потом игра возобновилась. Меня тоже заставили положить палец на край бокала, я тоже задавал вопросы и ждал ответов. Но теперь, кто знает почему, оракул не выдавал ничего членораздельного. Альберто упорствовал, настаивал, повторял снова и снова. И ничего.

Я, во всяком случае, был не очень поглощен игрой. Я смотрел не на Альберто и не на бокал, а больше озирался по сторонам, обозревал столовую, глядел за огромное окно, выходившее в парк, и на Миколь, сидевшую напротив меня, по ту сторону стола. Миколь время от времени ловила мой взгляд и отвечала быстрой задумчивой улыбкой, знакомой мне по совместным теннисным матчам.

Я смотрел на ее губы, едва тронутые губной помадой. Я их поцеловал совсем недавно. Может быть, я опоздал? Почему я не сделал этого шесть месяцев назад, когда все было так возможно, или по крайней мере зимой? Сколько времени мы потеряли: я здесь, она в Венеции! Я бы прекрасно мог как-нибудь в воскресенье сесть на поезд и поехать к ней. Был скорый, который отправлялся из Феррары в восемь утра и прибывал в Венецию в пол-одиннадцатого. Сразу по приезде я мог бы позвонить ей с вокзала, попросить ее отвезти меня на Лидо (так я бы смог наконец увидеть знаменитое еврейское кладбище Святого Николая). Потом мы могли бы вместе пообедать все там же, на Лидо, а потом, позвонив в дом дядей, чтобы успокоить добрую фройляйн (я представлял себе лицо Миколь, когда она звонила бы, ее гримаски, веселые ужимки!), потом мы пошли бы гулять по пустынному пляжу. Для этого было столько времени! А потом я мог бы уехать на одном из двух поездов: один в пять, другой в семь — я мог бы воспользоваться любым, и дома ничего бы не узнали. Ах, да, сделать все это тогда, когда я должен был это сделать, было так легко! Все можно было устроить просто шутя. А теперь поздно, теперь ужасно поздно.

Который теперь час? Полвторого, самое позднее два. Скоро мне уходить, может быть, Миколь проводит меня до двери в сад.

Казалось, и она думала об этом, и это ее беспокоило. Мы бы шли рядом из комнаты в комнату, из коридора в коридор, не осмеливаясь взглянуть друг на друга, вымолвить хотя бы слово. Мы оба боялись одного и того же, я чувствовал это: прощания, момента прощания, приближавшегося неотвратимо, невообразимого момента прощания, прощального поцелуя. И все же, если, предположим, Миколь не захочет меня проводить, предоставив эту почетную обязанность Альберто или (как потом и оказалось) даже Перотти, в каком состоянии духа проведу я остаток ночи? А завтра?