Томь-Чумыш прихотливой петлей охватывала выстроенные на бугре здания завода. Дорога изгибалась, бежала полверсты вдоль реки и только потом, по дамбе, ниже которой замерло здоровенное водобойное колесо, взбиралась вверх, к мануфактуре. А там еще сотня саженей, избушка охраны – и околица поселка. Караван пополз в сторону торчащей над добротными домиками церкви Святого Духа, а я в сопровождении полудюжины казаков свернул к приземистым цехам.

Назначение вросших в землю строений легко угадывалось. Самое большое, с несколькими высоченными кирпичными трубами, – это наверняка плавильня. Пристроенный сарай с тянущимися к нему от водяного привода кожаными ремнями – кузня. Ворота туда были прикрыты и подперты бревнышком, но разве это препятствие для взломавшего продовольственные магазины губернатора?

Мрак и ужас, едрешкин корень! Убогая деревянная конструкция, передающая усилие с водяного колеса на четыре, сейчас лишенные ударных частей, молота. О том, что здесь чем-то очень тяжелым лупили по разогретому металлу, можно было догадаться только по наличествующим наковальням. Ну и по запаху, конечно. В заводских цехах всегда имеется особый, ни на что не похожий аромат горячего железа и пламени.

Холодная домна – а чем еще могла быть здоровенная, прямо-таки сказочных размеров печка – вызывала уныние. Я и близко подходить не стал. Понятия не имею, на что там нужно смотреть, чтобы оценить уровень оснащенности практически средневекового заводика. А вот испачкаться в саже, которой там было покрыто абсолютно все, можно легко.

Сбоку какая-то чудная конструкция. Несколько железных или чугунных плит, поставленных на попа, как костяшки домино. И с дырками, будто кто-то стрелял в «костяшки» из крупнокалиберного пулемета. Так и не отгадав предназначение этих штуковин, вышел.

От отдельного строения, тоже оснащенного приводами, шел стойкий запах опилок, пыли и смолы. Лесопилка. Похоже, остановленная одновременно с заводом. Как и пристроенная сбоку мельница. Эти-то зачем закрыли? Я еще могу понять, почему потушили домну. Иссякло месторождение железа или возить руду стало далеко и дорого. Но что, люди перестали молоть зерно и пользоваться досками? А рабочим какой-никакой, а приработок…

Диверсия или преступная халатность?

На тракте, где я оставил лошадь, казаки веселились. Гоняли нагайками по лугу троих мужиков в коричневых мундирах Горной Стражи. Ну чисто дети. На минуту без присмотра нельзя оставить…

– Что случилось? – спросил я оставленного у лошадей коновода.

– Борзые, ваше превосходительство, – пожал плечами казак. – Уставу не ведают. Учить надобно.

– Не поубивайте только, – застрожился я. Нагайка – неприятная штуковина, легко способная привести к летальному исходу.

Можно было, конечно, остановиться на постой в Томском, но я не захотел. Решил, что нужно соблюсти некоторую дистанцию. Помощь помощью, а сядут на шею и ноги свесят. У русских это легко и непринужденно получается…

Блин, похоже, это не моя мысль, а Германа. Раньше-то я легко отличал его шепот от своих размышлений, а эту только по совершенной ее несуразности выловил. Как же он, мой мозговой партизан, сумел-то? Эй! Чего молчишь?

Лагерь обустроили к северу от села, на берегу, выше по течению реки. До леса было далековато – не меньше версты. На обширном лугу не осталось даже пней – все выкорчевали на древесный уголь. Так что за топливом для костров сотник отправил верховых, а сам поехал в селение искать старосту.

В котлах уже закипала вода, когда вернулся Безсонов. Я успел умыться, побриться и переодеться в немного мятую, но зато чистую одежду. Так что старосту селения, пожилого, широкоплечего, с длинными руками человека, встретил в приличествующем положению виде.

– Селиван, ваше превосходительство, – представил бородатого дядьку сотник. – Навродь старосты тут. Так-то мировые исче здесь не бывали, уставы не писали, а этого вот селяне на сходе выбрали, когда завод закрыли.

Я кивнул. Поблагодарил этим Безсонова и поздоровался с Селиваном одновременно. Представился сам, потом рассказал о продуктах, привезенных с собой. Предложил рассказать об их житье-бытье.

В общем, через дык-мык и пень-колоду после двух часов расспросов и уточнений выяснилось вот что.

В Томском жили около четырехсот мужиков, мастеровых и урочников, с семьями. Было еще с десяток трактовых кузнецов, четыре семьи охотников и полсотни извозных. Всего примерно две тысячи, если считать с бабами, детьми и стариками. Осенью прошлого года приезжал из Барнаула горный чиновник, выписавший бумаги на вольные. Причем большинство, к вящему их удивлению, было записано в крестьянское сословие, и им отписали по десятине земли. Только мастеровые и в огородах-то мало копались, переложив все заботы об урожае на женские плечи.

Домну потушили весной. Сразу, как только сошел снег и тракт превратился в непроходимую для телег жижу. Дожгли остатки привезенной зимой руды и потушили. Назначенные администрацией извозные расценки не устроили подрабатывающих доставкой сырья урочников. Ближайший рудник располагался аж в ста сорока верстах, а платить предложили не по расстоянию, а по доставленной руде. В начале лета приходил караван с Гурьевского завода. Сняли молоты и пилы с лесопилки. Хотели утащить и наковальни с волочильными плитами – теми, назначение которых я не смог отгадать, да поднять на подводы не смогли. Сняли все самое ценное, сгребли инструменты и запасные кожаные приводы. И поведали ошарашенным томичам, что завод закрыт.