Стоило ему сказать слово, и директор отпустил бы его, дал бы грузовик, чтобы подвезти к переправе вещи. Но Павел Андреевич сказал, что из цеха не уйдёт.

Сперва Варвара Александровна отказалась ехать без мужа, потом на семейном совете всё же решили, что она с невесткой и внуком поедет за Волгу, а он пока останется.

И в этот вечер она снова завела разговор об отъезде. Говорила она, обращаясь не к мужу, а попеременно то к внуку, черноглазому Володе, то к кошке, а большей частью к воображаемому собеседнику, очевидно человеку разумному, рассудительному и достойному доверия.

— Ну вот, посмотрите на него, пожалуйста,— говорила она, обращаясь к печке, возле которой, по-видимому, в этот момент стоял её воображаемый собеседник,— остаётся один, кто же за всем присмотрит? Вещи все в саду и в погребе будут закопаны. Сами понимаете, теперь такое время, что в доме ничего держать нельзя. Человек старый, больной: хоть волос у него чёрный, но он полную инвалидность по второй группе имеет. Разве можно больному человеку оставаться на такой работе? Бомбить немцы что будут? Ясно, завод первым делом. Это разве место для инвалида? Да завод и с ним и без него станет.

Воображаемый собеседник ничего не отвечал, внук вышел во двор посмотреть, как светят прожекторы, муж по обычаю своему молчал. Варвара Александровна вздохнула и продолжала свои доводы:

— Вот некоторые женщины говорят: «Не отойдём от своих вещей; где имущество закопано, там и люди должны находиться». Разве это правильно? Вот смотрите: шкаф зеркальный, комод, посуды сколько — и то не жалко, всё оставляем. Ведь вот-вот налетит, проклятый. Но если уж ты остаёшься, ты хоть присмотри за вещами. Вещи дело наживное, а оторвёт ногу или голову — новых не наживёшь. Но раз уж остаётся человек…

Андреев сказал:

— Твои рассуждения не поймёшь. То ли ты меня жалеешь, то ли хочешь, чтобы я дом стерёг.

Варвара Александровна жалобно проговорила:

— Я сама себя не пойму, растерялась я совсем.

Володя вошёл в кухню и сказал мечтательно:

— Может быть, сегодня налёт будет, уж очень много прожекторов.— Блестя весёлыми глазами, он спросил: — Дедушка, а кошка за Волгу поедет или с вами в Сталинграде останется?

Варвара Александровна даже поперхнулась от удовольствия и сказала тонко и певуче:

— Ну как же, ну как же, кошка хозяйство ему будет вести, вместе с ним в заводе будет работать, карточки отоваривать.

Андреев, рассердившись, сказал:

— А ну-ка молчи.

Варвара Александровна гневно крикнула длинной скуластой кошке, вскочившей на стол:

— Марш со стола, змея, я ещё здесь хозяйка!

Андреев поглядел на стенные часы и, усмехаясь, сказал:

— А Мишка Поляков в ополчение записался, в миномётную роту, думаю и я записаться.

Варвара Александровна сняла с гвоздика брезентовую куртку мужа и попробовала пуговицы, крепко ли пришиты.

— Только тебе за Поляковым, тоже воин, песок с него сыплется!

— Нет, отчего, Мишка парень ещё крепкий.

— Ну, ясное дело — Гитлер сразу побежит, когда Мишку Полякова увидит…

Она принялась высмеивать Полякова, зная, что мужу неприятно, когда ругают его старого друга, с которым он вместе воевал ещё в восемнадцатом году под Бекетовкой{71}. Её всегда раздражала непонятная ей дружба солидного, серьёзного Павла, молчаливого, взвешивающего каждое слово, с балагуром Поляковым.

— И первая жена от него ушла ещё тридцать лет назад, когда он совсем молодой был. У него одно дело было: за девками гонять,— говорила она.— А вторая только потому держится, что дети и внуки при них… и плотник он никуда, одно звание плотник. А Марья его, подумать только, нахальства набралась, говорит: «Моему Мише доктор не велел табаку курить и водки пить, а он пьёт только через вашего Павла Андреевича. Я, говорит, уж знаю, если в выходной к вам пойдёт, обязательно домой пьяный приходит». Господи, я ей прямо в глаза засмеялась: «Ваш Михаил Иванович знаменитый на этот счёт, его не то что в Рынке, в Сарепте знают».

В эти тревожные дни Варвара Александровна иногда удивлялась, откуда у неё берётся смелость спорить с мужем, он бывал дома очень сердит. Но теперь Павел Андреевич не сердился, а молчал. Он понимал, что вся руготня её идёт от беспокойства, от мыслей об отъезде, о расставании с мужем, домом.

В семье он бывал крут, нетерпим, а чужим людям умел прощать слабости. Какое-то равнодушие было у него к дому: купит она новую вещь — хорошо, разобьётся какой-нибудь дорогой предмет — ничего, словно не его это касается. Как-то давно попросила Варвара Александровна принести с завода несколько медных шурупов.