Уго, пьющий минеральную воду; Уго, завязывающий шнурки на ботинках; Уго в своей чудесной куртке – превосходный пошив; Уго, заправляющий пленку в свой фотоаппарат – умнейшая техника, dixit [80] реклама (он один знал, что речь идет о пленке); Уго, открывающий банку с пивом (она – под давлением, и струя пива с силой выплескивается на палатку); Уго, пробующий готовое блюдо; Уго, закуривающий сигарету бывалого путешественника; Уго, смотрящий на часы, которые за тысячу лет собьются не больше, чем на сотую долю секунды (там, где узнавать время, пусть даже с точностью до получаса, не имеет никакого смысла); Уго, отправляющий по радиотелефону (оттуда, откуда никто никогда не звонил) банальные фразы и бессмысленные сообщения. Столько фрагментов иллюзорной «повседневной жизни», бессмысленность которых удвоена тем, что он перенес их сюда – туда, где им нечего делать.

Фотографии, конечно, снимает Карим. У этого парня – бездна талантов.

В общем-то Уго немного стыдно перед Каримом. Его единственный недостаток: слишком много веры, и он – возможно, даже больше, чем в ислам, – слишком сильно верит в ценности, которые представляет собой Уго; потому-то он и не может отрешиться от них, отделить их от Уго. Кариму надо научиться этому, научиться отрешенности.

Ему бы следовало стать буддистом, [81] улыбаясь, подумал Уго. Но западные буддисты приспособили к себе идею отрешенности и понимают ее на свой лад: они сделали из нее дополнительное оружие в войне, которую они ведут в надежде на успех, тогда как прежде всего им следовало бы отказаться от самого понятия успеха, даже если он – всего лишь их внутреннее ощущение. По крайней мере Карим не стремится к успеху. Уго, впрочем, тоже: для него это уже пройденный этап.

Но Карим также околдован знаками, которые посылает ему мир Богатства и Счастья: всеми этими блондинками с чересчур безупречным бюстом, английской обувью, швейцарскими часами и немецкими машинами, той вненациональной музыкой, что всегда звучит рядом с ними, и теми мужчинами и женщинами, которых выдвигают вперед, чтобы продать все это: такими, как Уго, и другими, во всем похожими на него, – красивыми, загорелыми, чаще всего молодыми, богатыми и талантливыми. Настолько околдован, что темнокожий, аскетически худой Карим, с его испещренным пятнами лицом и кривым носом, никак не мог догадаться, что сам он в сто раз талантливее, чем те люди, перед чьими образами он так преклонялся, не зная, что на самом деле таких, как они, не бывает, что все они – обычные смертные, которые так же потеют от страха, изнывают от тоскливой тревоги, а иногда рыдают по ночам и не раз уже задумывались о самоубийстве.

Когда – часам к одиннадцати – свет для фотографирования стал слишком резким, Уго с Каримом отправились на поиски следов экспедиции Клауса. Их базовый лагерь должен был быть где-то здесь неподалеку; ни одно другое место, повыше, для него не годилось. Но вокруг – совершенно пусто: ничего, кроме ледника, который продвинулся вперед, сполз метров на сто, ну, может, чуть дальше. Где же искать? Карим и Уго двинулись наудачу, каждый – в свою сторону, и принялись, как придется, блуждать по моренам среди неустойчивых шатающихся камней и присыпанных снегом сверкающих лезвий пирамид кальгаспор.

Первым кое-что обнаружил Карим. Что-то блестело на льду; может быть, это был просто отблеск кусочка кварца. Во всяком случае, что-то привлекло его взгляд: сияние, которое било не с поверхности ледника, а пробивалось изнутри, из какого-то углубления, и однако, оно шло с верхушки хрупкого, нелепого пьедестала – ледяного сталагмита, поддерживающего маленькую серебряную ложечку. Карим подозвал Уго. И правда странно. Металл и солнце растопили весь лед вокруг, оставив нетронутой только эту тонкую колонну-подпорку, и ложечка – явный парадокс! – была одновременно погружена в лед и вынесена наверх. Они стали шарить вокруг и отыскали другие – банальные и хватающие за душу – следы их присутствия: ржавые консервные банки, шесты от палаток, обрывки шерсти… но это занятие уже наводило на Уго тоску. От одной мысли о судьбе этих людей ему было не по себе; и, как обычно, он не видел другого средства сбежать от этого, кроме одного: действия. Он решает завтра же пойти на разведку: надо же изучить будущий маршрут.

Уго осматривает в бинокль склоны горы. Куда делся тот плавный ровный снежник, по которому поднимался Мершан? На этом самом месте нет ничего, кроме разорванного трещинами ледника: суровых и очень опасных сераков. В общем, это не слишком удивляет Уго: в Альпах то же самое – гладкие склоны лет через пятьдесят превращаются в скопление острозубых ледяных глыб. Или наоборот. Ледопад не подходит для восхождения альпиниста-одиночки; остается только Гургл – этот кулуар и в самом деле очень похож на Бернинский, но он вовсе не такой отвесный и узкий, как об этом писал Мершан. Ничего удивительного: Уго часто замечал, что альпинисты в своих рассказах нередко преувеличивают – и почти помимо своей воли. Сколько «вертикальных склонов», «неприступных пиков», «абсолютно гладких стен», «чрезвычайно сложных проходов» были впоследствии пройдены без особого труда! Возможно ли, что все они были только химерой? А может, скорее, все дело просто в словах?

Стоит только сказать: «Этот пик – неприступен», чтобы у кого-то тотчас появилось желание и силы его покорить. И наоборот – достаточно сказать: «Эта вершина – проста», как трудности исчезают словно по волшебству. Да, все дело только в словах, ибо человек живет не на Земле, он живет в пространстве слов. Вот почему одно лишнее произнесенное или непроизнесенное слово изменяет горы.

Уго изучает Гургл в бинокль. Здесь нет камнепадов: с одной стороны, в этот кулуар никогда не заглядывает солнце; с другой – камни, отрывающиеся от верхних склонов под действием чередования тепла и холода, вызванного подтаиванием льда, скатываются стороной по второму кулуару и проваливаются в вертикальную трещину на ледопаде. Об этом свидетельствует серая полоса, заметная, несмотря на непрекращающиеся разрушения в зоне ледопада: она ведет вниз и быстро теряется где-то внутри ледника.

И потом, подниматься по этому кулуару будет легко: снег здесь надежный и плотный.

Во времена Мершана все было иначе. Такой кулуар означал большую работу: на вырубку маршрута уходили часы, тысячи высеченных ступеней. Сегодня – лишь несколько стальных клиньев, которые просто вбиваются в его поверхность.

Карим окликает его во второй раз. Он снова что-то нашел. Это – всего лишь лоскут ткани, наверное, обрывок палатки.

Ничего не значащие следы.

В высокогорье Уго занят своим делом. Ему некогда размышлять; его не терзает тревога: ничего похожего на то, дурманящее, как наркотик, смятение, какое всегда охватывает его на городских задворках. Опасность влечет за собой необходимость действовать, а действие устраняет вопросы. Все – на своем месте, там, где ему и следует быть; а когда слова «страдание» или «счастье» не имеют больше смысла, Уго наконец-то чувствует себя дома.