Ведь Сталин понятия не имел, что он делает, он только издавал один закон хуже и страшнее другого, и не потрудился даже увидеть, к чему эти законы привели. Он не видел и никогда не хотел видеть, как рабочие голодали, как пухли и умирали их дети от искусственного голода, созданного им, а он из упрямства тянул свою антинародную, античеловеческую политику, называя это «борьбой за социализм». Он превратил смысл и содержание этого слова в издевательство и насмешку. Кому был нужен голодный социализм?

Он разорил страну, разорил сельское хозяйство настолько, что оно не смогло никогда больше по-настоящему поправиться, он упрямо тянул свою антинародную, античеловечную политику.

Ведь этот кошмар даже меня, безгранично любившую советский строй, именно советский строй, с детства воспитанной в партийно-комсомольской среде, оттолкнуло от таких нелюдей, как Сталин, Ежов, Берия, Вышинский, и от тех, кто выполнял безоговорочно их указания.

Но не оттолкнуло от советской системы, с которой я никогда их не отождествляла. Так что же можно было ожидать от миллионов людей, которые никогда не имели никакого родственного чувства к советскому строю, к советской системе (ведь советской системе в то время было только 20 лет)?

Они просто жили при этой системе и советскую систему, советскую власть отождествляли со Сталиным, Ежовым, Берией, Вышинским и считали, что при советской системе ничего другого, кроме этого ужаса, быть просто не может.

Кто дал право Сталину так преступно дискредитировать лучший строй в мире? Новый народный строй, завоеванный, именно завоеванный и созданный первый раз за всю историю человечества простым народом, простым человеком и для простых людей. И с потрясающей силой заявить всему миру, что он создан для блага человека, всего человечества, а не какой-то избранной кучки, что все люди равны на нашей планете и все имеют совершенно равные права от рождения и до смерти. И если бы не проклятое вмешательство Сталина, наша страна стала бы одна из самых передовых, самых богатых, самых цветущих и самых справедливых стран мира.

Как только я немного освободилась от своих комсомольских нагрузок, я быстро решила поехать в свой любимый Мариуполь. Там были самые близкие мои друзья с самого раннего моего детства. Там жила и училась самая моя близкая как сестра подруга.

Мы вместе ползали, вместе научились ходить и говорить. Дом нашего дедушки стоял в центре на перекрестке двух главных улиц, дом Зои был на против оположном углу этой улицы. Их сад соприкасался с дедушкиным огородом. Из окон «нашего» дома (мы всегда так называли дедушкин дом) мы видели поезда, проходившие мимо полустанка Асланово в Мариуполь, и людей, идущих с поезда в «нашу» Македоновку.

Напротив нашего дома посреди широко открытой площади стояла большая, утопающая в зелени церковь, а вдали справа, в конце этой огромной открытой площади, были две большие крылатые ветряные мельницы.

По воскресеньям молодежь собиралась у церковной ограды со стороны школы, т. к. школа и церковь находились под одной крышей. Школа служила чем-то вроде клуба. Молодежи здесь было очень много, у них был свой проспект от церковной ограды до ветряных мельниц. По-гречески это называлось: «на пагум аста курича» — «пойти туда, где собираются девушки». Туда все надевали свои лучшие наряды, и там всегда было очень, очень весело. Когда наступали сумерки, молодые люди с веселыми песнями провожали приглянувшихся девушек домой, и наступала тишина, которую нарушали только забравшиеся в дом сверчки.

Ни телефонов, ни радио, ни кино здесь не было и в помине. Самым большим событием в жизни этого села были свадьбы. На них гуляла до упаду вся деревня почти целую неделю. Столы накрывались и в доме, и во дворе, и не было человека, который мог бы пройти мимо, не поздравив молодоженов. Браки были прочные, и о разводах не было и речи. Был еще один престольный праздник, который праздновали после сбора урожая, на него съезжались все соседние села, жарили целых барашков, столы стояли во дворе и ломились от яств. Такие события или праздники были очень полезной отдушиной в их тяжелом, напряженном труде. Ведь крестьянский труд очень тяжелый, напряженный круглосуточный труд — не ограниченный часами. Они старались дать скотине больше возможности отдохнуть, чем отдыхали сами. И все это было, я помню, до коллективизации.

Я помню, как дедушка вскакивал несколько раз в такую короткую летнюю ночь, ходил проверять лошадей, подсыпать им корма или просто убедиться, все ли у них в порядке. И еще я помню, как в одну такую ночь он в ужасе увидел пустые места там, где стояли лошади, их ночью после того, как он проверил и лег прикорнуть, увели.

Видя его отчаяние, я тогда поняла, почему так жестоко люди расправляются с конокрадами, когда они попадаются, над ними очень часто творили самосуд и убивали их здесь же, на месте. Конокрады для крестьянина были самые ненавистные и самые презренные воры. Отняв у крестьянина лошадей, их рабочую скотину, они обрекали их на голодную смерть. А потерять лошадей в горячую пору было ужасным, смерти подобным несчастьем.

На смену этим красавицам лошадям у дедушки появились волы, белые-белые, с огромными красивыми рогами — они двигались и делали все медленно и важно. Но осенью вдруг появился человек, который заявил, что волы у него были украдены года два-три тому назад, и на них его тавро, хоть даже и измененное. Дедушка купил этих волов в Мариуполе на ярмарке на Сенной площади — и так ему бедному не повезло!

В это время предприимчивые, энергичные молодые люди создали кооператив на добровольных началах, в него и вошел наш дедушка. Купили трактор «Фордзон». И я помню, как его сняли с поезда, как ликующая толпа ребятишек и взрослых сопровождала этот грохочущий трактор в село, он шел степенно, важно до первого единственного деревянного мостика, переброшенного через балочку, туда он и провалился.