Этот архаический корабль был нашей главной боевой силой, и настроению его команды придавалось первостепенное значение. К чести «Зари свободы» нужно сказать, что его команда все время была стойкой и непоколебимой опорой партии большевиков. Позже, во время Октябрьской революции, «Заря свободы» была отправлена в Морской канал для обстрела банд Керенского и Краснова на случай их приближения к Питеру.

Другой кронштадтский работник, тов. В. И. Дешевой, выступал на митингах на Якорной площади, писал статьи в редактировавшемся мною и Смирновым органе Кронштадтского комитета «Голос правды», а также вел научно-пропагандистские занятия с рабочими и матросами Кронштадта.

Тов. П. И. Смирнов, студент Политехнического института, с большим увлечением ушел в литературную работу, просматривал поступавший материал, писал статьи, следил за технической постановкой нашей газеты и ночами просиживал в типографии. Тов. И. П. Флеровский принимал непосредственное участие в работах партийного комитета, посещал заседания Кронштадтского Совета, наряду с другими товарищами руководил деятельностью его большевистской фракции и вел пропагандистскую работу, систематически читал лекции. Тов. Энтин являлся митинговым агитатором, выступавшим от имени Кронштадтского комитета в тех случаях, когда требовалось участие нашей партии; в результате частых выступлений он хорошо натренировался в полемике с меньшевиками и анархистами. Кроме того, тов. Энтин сотрудничал в «Голосе правды», где одно время он вел «Обзор печати».

Для довершения нашей тесной, дружеской компании в этот вечер недоставало только одного товарища — С. Г. Рошаля, первоклассного митингового агитатора, чрезвычайно популярного среди кронштадтцев.

За разговорами мы засиделись глубоко за полночь, и когда, наконец, было решено разойтись, я отправился на свой корабль «Освободитель» (бывший «Рында»), где числился вахтенным начальником. На корабле я узнал, что во время моего тюремного сидения команда выбрала меня старшим офицером. Разумеется, это было только знаком сочувствия, так как ввиду перегруженности политической работой, я физически не имел возможности служить на корабле в той или иной должности. Кают-компания, при старом режиме служившая недосягаемым запретным местом для матросов, быстро наполнилась членами судового комитета и другими моряками из состава команды «Освободитель», заставившими меня еще долгое время рассказывать о «Крестах» и делиться оценкой политического момента.

Переночевав на «Освободителе», я на следующее утро в обществе того же неразлучного Пелехова вернулся в Питер.

В Смольном заседание съезда Советов Северной области уже было в полном разгаре. Меньшевики и эсеры, убедившись, что решительное большинство не на их стороне, только что ушли со съезда. Это была генеральная репетиция той предательской тактики, которую позже она применили на Всероссийском съезде Советов [147] . Но этот уход оказался символическим: он ознаменовал уход меньшевизма и эсеров со сцены истории, где в течение всего первого периода революции они играли такую жалкую и постыдную роль.

На трибуне был тов. Лашевич.

Громким, раскатистым голосом хорошего соборного протодьякона, сопровождая свои слова энергичной жестикуляцией, он выражал резкое осуждение изменникам революции. Это звучало как анафема.

Наконец взял слово тов. Троцкий.

Он подвел итоги умирающему режиму Керенского и связавшим с ним свою судьбу партиям меньшевиков и эсеров. С особенным вниманием он остановился на корниловской авантюре и на участии Керенского в этом позорном заговоре против революции.

Шельмуя соглашателей, тов. Троцкий все время тщательно подчеркивал, что имеет в виду только эсеров правого крыла, тем самым выделяя левых эсеров.

Вскоре после его речи был объявлен перерыв.

Я оделся и вышел из Смольного.

Разыскав на Екатерининской улице министерство юстиции, я вошел в большую приемную типичного бюрократического вида, с казенно расставленными вдоль стен стульями, на которых восседали одинокие, понурого вида просители и ходатаи. У противоположной от входа двери стоял прилизанный молодой человек с бумажкой в руках и что-то озабоченно записывал.

Это был секретарь министра, присяжный поверенный Данчич. Я не спеша подошел к нему и заявил, что мне нужно видеть министра Малянтовича.

— Будьте добры, как ваша фамилия? — спросил меня нафабренный блондин, изображая на своем лице заранее приготовленную для каждого посетителя угодливую улыбку.

Я назвал свою действительную фамилию. Улыбка на лице Данчича сменилась изумлением.

— Вы — Раскольников кронштадтский? — с пытливым любопытством смотря мне прямо в глаза, спросил он.

Я подтвердил, что до ареста работал в Кронштадте.

— А вы по какому делу хотите видеть министра? — снова испытующе спросил Данчич.

— Об этом я сообщу самому министру, — оборвал я нашу некстати затянувшуюся беседу.

Данчич записал меня в очередь и попросил подождать.

С улицы вошел мальчик лет десяти, в неуклюже топорщившейся военной шинели и, обливаясь слезами, всхлипывая навзрыд, стал рассказывать грустную семейную повесть: его отец убит на войне, он сам только что вернулся с фронта и узнал, что его мать умирает в материальной нужде. Он был уже у Керенского, но и там не нашел ни сочувствия, ни помощи. В поисках правды и справедливости он явился теперь к министру юстиции. Данчич хладнокровно отправил его в какое-то другое бюрократическое учреждение, и убитый горем мальчик, размазывая слезы по грязному лицу, с безнадежным видом вышел в коридор.