Уже больше полугода проработал Федор в оперативном отделе НКВД на станции Свердловск, когда у них началась реорганизация. Вероятно, создавалась новая обстановка, требовавшая большей концентрации внимания к деятельности органов государственной безопасности. Дорожно-транспортные отделы были упразднены, а оставшиеся оперативные отделы подчинены специальному отделу управления НКВД области.

Начальству о реорганизации, видимо, было известно раньше, так как Иван Алексеевич Ухов информировал о ней, как всегда, буднично, подчеркнув только, что у Федора и его товарищей обязанности остаются прежними. В те дни их всех интересовала судьба Славина: останется ли он с ними или его ждет какое-то новое назначение. Обсуждать такое дело громко не полагалось, но молчать было невозможно, так как Славин был для них всем: и учителем и примером для подражания. И в отделе сразу стало по-праздничному светло, когда узнали, наконец, что Павел Иванович переходит в управление НКВД и по-прежнему будет заниматься их делами. Поэтому и реорганизация враз перестала казаться событием чрезвычайным.

Прошел год работы Федора в НКВД. Его приняли в кандидаты партии. На собрании Федор услышал от своих товарищей много добрых слов. Они говорили о нем так, как будто прожили рядом с ним не год, а знали его всегда. Но самым значительным в тот день представилось ему то, что на собрание пришел Павел Иванович Славин. Федор с волнением ждал того момента, когда тот встанет и тоже скажет какие-то слова. Но Славин выступать не стал. Он молча просидел в сторонке, а когда собрание закончилось, не поторопился уходить из комнаты, подождал, пока к двери подойдет Федор. И тогда, оказавшись с ним рядом, взглянул на него, едва приметно моргнул и с каким-то юношеским задором сказал:

— Ну, что я говорил? Получаетесь, Григорьев!

Федор не нашелся, что ответить.

Слишком много значил этот день в его жизни. Все в его судьбе осветилось особой связью: и нелегкая учеба, и служба в армии, совпавшая с событиями на Хасане, испробовавшая его на смелость, и работа в вагонном депо, где ему доверили руководить коллективом. Он вспомнил и вызов в политотдел, и слова о высоком партийном доверии ему, комсомольцу. А сегодня партийная организация чекистов приняла его в свою семью.

Значит, он нужен их большому делу. Это признано.

Чего он мог желать еще?!

В этот вечер Федор возвращался в городок чекистов вместе с Юрой Паклиным. Федор шел притихшим.

— Что с тобой? — спросил его Юра. — Тебе радоваться надо, а ты…

— Думаю… — прервал его Федор. — Об учебе думаю. В юридический бы поступить, — признался он.

— И мне надо, — стал серьезным Юра. — Но раньше, чем на будущий год, не получится.

— И я на будущий.

Зимой, урывая время от сна, они стали сходиться дома за учебниками. С весны подналегли на занятия посерьезней. Им даже пообещали отпуск на экзамены. Но отпуска не получилось.

Всякая война, как гроза, неожиданна, если даже и настораживает о своем приближении хмурыми тучами и далекими раскатами грома. Эта же ворвалась в жизнь с особым вероломством, накрыв зловещей тенью на диво солнечный и теплый воскресный день, словно нарочито являя людям свою жестокость.

Федор считал, что уже видел войну, пусть маленькую, которая длилась всего несколько дней, но и она успела унести немало жертв. Ее тоже угадывали, а она все-таки явилась внезапно. Но тогда все было иначе. Наверное, так казалось Федору потому, что он находился в военном строю, наблюдал только организованное передвижение и маневры боевых соединений и частей. В этом движении чувствовалось осмысленное действие, направляемое короткими и ясными приказами сообразно сложившейся обстановке. В военных действиях один хозяин — высшее командование.

По-иному явила себя война в тылу, Привычный порядок жизни здесь изменился особенно зримо и с неимоверной быстротой. Отработанный годами военными комиссариатами, казалось бы, безупречный порядок всеобщей мобилизации подавил все своим многолюдьем, суматохой и нервозностью. Одновременно с этим вокзалы превратились в разношерстное людское месиво, потому что у всех обнаружилось множество срочных дел, как назло, связанных с поездками, а пассажирские поезда оказались неспособными вместить враз и половину желающих. Графики движения поездов, красивые на диспетчерских листах, начали трещать по всем швам: двадцать четыре часа в сутках превратились в прокрустово ложе, в которое перестали укладываться даже плановые маршруты, не говоря уж о появившихся дополнительных. На станциях — нехватка путей, паровозов, вагонов, начались пробки и заторы.

И как чудо, освобождался вдруг главный путь, и по нему с грохотом пролетал на самой высокой скорости строгий воинский эшелон, заставляя все вокруг замереть на мгновение, напоминая, что война уже запустила на полный ход свой грозный механизм.

В эти дни принимал на свои плечи военную нагрузку и оперативный отдел. Почти каждое утро начиналось с коротких совещаний. Враз возросло число поездов особого назначения с обязательным сопровождением. Приходилось не только вмешиваться в графики их продвижения, но и держать в поле зрения паровозное и вагонное хозяйство, снабжение топливом.