— Что им не воевать-то? — как бы оправдывая свои приключения, задавал риторический вопрос Мишка. — Они сыты, пьяны и нос в табаке! А мы?

И он пренебрежительно сплевывал.

Пачка заявлений о Мишкиных «воспоминаниях» распухла до внушительных размеров, и Федор зашел к Ухову. Выслушав его, Иван Алексеевич спросил:

— Где он распространяется со своими рассказами, кроме депо?

— Больше со своими. Он ведь нигде не работает живет у какой-то молодой женщины, с которой был знаком еще до армии.

— Кто она?

— Говорят, где-то в заводской столовой работает.

— Знать надо, — строго сказал Иван Алексеевич. — Может, и она еще разносит его «фронтовые» рассказы…

— Но если я начну с ней разговаривать, Мишка сразу забеспокоится: он ведь понимает, что за такие побасенки по головке не гладят.

— И что же ты решил?

— Идти к прокурору. Действия Постоева подпадают под Указ…

— Тороплив ты, однако, — покачал головой Ухов. — К прокурору надо являться с солидным багажом. Ты, как я понимаю, не хочешь пока тревожить Постоева… А вдруг та женщина знает о нем больше, чем ты думаешь?

Иван Алексеевич оказался прав. Сожительница Постоева — Нина Сараева дополнила материалы обвинения только одним ранее неизвестным, но очень важным сообщением: Михаил Постоев рассказывал ей о своем возвращении из плена, особо хвалился, что побывал и в полевой немецкой жандармерии, и в контрразведке, говорил, что даже дали ему денег, чтобы он добрался до дома…

Когда Постоеву предъявили санкцию на арест, он не без наигранного сокрушения сказал:

— Ну вот, на фронте руку оторвало, теперь за голову берутся свои…

Поначалу Постоев пытался от своих «фронтовых воспоминаний» отказаться, но после первой же очной ставки, на которой свидетель уличил его во вранье, от последующих отказался и обвинение признал. И тогда Федор попросил его припомнить пребывание в плену. В ответ Мишка без особой охоты повторил уже ранее известную из его рассказов историю своего побега.

— Все это я знаю, — выслушав его, заметил Федор. — Но ты ни словом не обмолвился о своем пребывании в немецкой контрразведке.

Мишка сник.

— Как ты там оказался? С кем имел дело? Как тебе удалось оттуда вывернуться? Почему не сказал об этом в нашей комендатуре?.. — задавал вопросы Федор.

Мишка растерялся. Отвечал сбивчиво, подробности выкладывал только под напором новых вопросов.

— Сначала попал в полевую жандармерию… случайно задержали перед самым переходом линии фронта. Оттуда передали в контрразведку…

Офицер, который разговаривал с ним, сам же, по словам Мишки, неожиданно и подал ему надежду на спасение.

— Ты, — говорил он Мишке, — уже перестал быть солдатом и, значит, нам не страшен. Но только от тебя зависит, попадешь ты домой или будешь расстрелян. Это ты выберешь сам…

А дальше начались беседы. В них Мишке напоминали о медицинской помощи, которая ему была оказана, о том, что его кормили, а не морили голодом. Его внимание обращали на мощь германской армии, против которой бессилен «даже доблестный русский солдат».

— Мы знаем, что вы умеете воевать по-суворовски, но ваши винтовки — это палки против наших автоматов. Так какой смысл?

А когда Мишка проговорился, что сидел в тюрьме, офицер совсем повеселел:

— О! За это ты храбро сражался за коммунистов?

Кончилось тем, что Мишке пообещали переправить его через фронт, если он «дома не будет забывать говорить о силе и благородстве германской армии».

— Если ты забудешь о нашем великодушии, — предупредил офицер, — мы тебя найдем…

И Мишка Постоев пообещал «не забывать».

— Я согласился, чтобы вырваться от них, — объяснял он свой поступок.

— Объясните в таком случае, почему вы всего этого не сказали в нашей комендатуре?

— Побоялся…

— Допустим… Тогда что вас побудило вести пораженческую пропаганду, когда вам уже ничего не угрожало?

На этот вопрос вразумительного ответа Постоев дать не мог.

— Нам известно, что вы получили от немцев деньги, — напомнил еще об одном Федор.

— Когда я согласился на их предложение, мне дали деньги на дорогу, — объяснил Мишка.

— Эти деньги не жгли вам руки?