Шрифт:
Полицейский, что постарше, поднял бутылку на вытянутую руку, потряхивая, стал рассматривать оставшееся на донышке.
— Допьем, Сенька? — спросил заплетающимся языком.
Сенька Матусевич, отогнув ладонью ухо, похоже, слушал — булькает или нет? Но услышал не это, а то, что ждал услышать в ответ на потряхивание бутылкой — свист в два пальца. Тогда уж ответил:
— Допьем.
Отмечая ногтем, кому сколько, осушили бутылку через горлышко, закинули карабины за спину, неуверенно передвигая ногами, отправились по тропе, которая уводила в прибрежный кустарник.
На топкое болотистое место вышли в сумерках.
— Тут недзе, — сказал Сенька Матусевич.
— Тут, тут, — тихо раздалось в ответ.
С хлюпом вытаскивая ноги из засосной почвы, из зарослей ивняка выбрался «Иван Иванович» — Константин Егорович Яковлев. Повстречавшимся говорить о чем-то не было надобности. Все же Сенька Матусевич сказал с ненавистью:
— Як быв гадзиной, так им и застався.
— Что ж, подпись под приговором он поставил. Пусть пеняет на себя, — ответил Константин Егорович.
32
О том, что Александра Львовича навещал чекист, Прохор Савватеевич узнает позже. Узнает и с присущей ему прямотой спросит Брандта:
— Ты хоть в уме был, Александр Львович?
— Не понимаю.
— Что там не понимать! Меня угробить захотел?
Брандт опять:
— Не понимаю…
— Зачем ты затащил его к себе в дом? В надежде на меня? Вот придет Прохор Савватеевич и арестует советского контрразведчика. Так или не так?
— Так. А что?
— Какая наивность! Ноги бы не успел занести на твое крыльцо.
Спеси у Брандта поубавилось. Глупо моргал и оправдывался:
— Нас же двое. Мы бы…
— Мы бы оба-два лежали сейчас на Семеновском кладбище рядышком с твоим папой… Меня уже раз убивали, Александр Львович, хватит с меня.
33
Не скрипнув, приоткрылась наружная дверь, в нее проскользнут человек в немецком мундире и замызганной казачьей фуражке с красным околышем. Замерев у косяка, огляделся. Лампа с привернутым фитилем едва освещала стол, за которым, уронив голову в оловянную миску, спал пьяный денщик Мидюшко. Человек неслышно приблизился к нему, ухватил в горсть волосатый загривок, приподнял голову и с силой ударил пистолетом в висок.
Соседствующая с кухней комната была жильем и кабинетом начальника штаба 624-го казачьего батальона. Как и следует входить к начальству, человек прежде постучал в дверь. В ответ услышал:
— Кто барабанит? Входи.
Странный налетчик снял фуражку, прикрыл ею сжатый в левой руке вальтер, рванув дверь, шагнул через порог.
Широкая деревянная кровать, сколоченный из досок стол на крестовинах. За столом только что усевшийся господин в очках — иконообразный, заспанный, в нижней сопревшей рубашке; на столе чернильница-непроливашка, несколько затрепанных папок для бумаг и палка с надетой на нее недозревшей тыквой. В тыкву вставлены куриные перья.
Вытянувшийся в строевой стойке, с фуражкой на согнутой руке, посетитель — будто с какой-то картинки.
— Мне господина начальника штаба! — громко сообщил он.
— Я за него, — поднимаясь, ответил очкарик.
Выстрел из-под фуражки был произведен мгновенно. В лоб. Насмерть. Ночной гость был левшой.
Неизвестный прикрыл за собой дверь, не глядя на валявшегося возле стола карателя, вышел во двор. От ворот окликнул часовой:
— Гай, казак, хто там стреляв?
— Не бойся, не партизаны, — заспанным голосом прохрипел неизвестный. — Наверно, пьяницы наши.
— Не командиры, а падлы, — заключил часовой. — Нажрутця — и за пистоль. Хушь бы перестреляли один другога…
Человек в немецком френче, сгибаясь под ветвями яблонь, миновал сад, вышел к дороге. Там ждал его парень с испуганно вытаращенными глазами. В руке у него поводья двух оседланных лошадей. Это был житель Шляговки, недавно мобилизованный карателями в свой батальон. Парень спросил:
— Ужо всё?
— Всё, царствие ему небесное.
— Як же мне зараз? Узнают — забьют.
— Поедем со мной, мы тебя там, в отряде, повесим. Лучше, когда свои, русские.
Парень со страху едва взобрался на коня.
— Да не трясись ты. Может, и не повесим. Сам-то убивал, поджогами занимался?
— Ни-и-и… Я обозник.
— Это уже лучше. С учетом, что мне помогал, живым оставим. Свою вину в бою искупишь. Будешь бить фашистов?
— Господи, да я их…