– пела девушка.

Парень вторил:

Я протиснулась поближе к отверстому скрипичному футляру, но монету подала в руку юноше.

– Она не ходит, но не бойтесь, серебро чистое, ювелирное. На аверсе буквы, на реверсе волчий фас. Считайте, антикварная медаль. Песня-то чья?

– Бэ Гэ, – отозвался он из своей бороды.

Прозаический голос у него был глуховат, и я услышала «Бэ Дэ». Но и то, и другое было сомнительным: уж очень домодельная и самострочная была песенка.

Что бы ни происходило в святой земле Рутинии, кто бы железною уздою ни вздернул Россию на дыбы в миллиметре от края пропасти, думалось мне, – эти двое, что зашифрованно поют теперь о том небе, куда грозится кануть здешняя вселенная, – эти двое останутся такими, как они есть. В этом все наше оправдание и все спасение. Как и в том, что одиозная аббревиатура, в которую однажды превратилось название главного правительственного дома, благодаря моему странствию получила совершенно иную, лучшую расшифровку.

Снова мы загрузились в авто и поехали уже быстрей. Городская осень показалась мне не совсем правильной – березы выгорали целыми прядями, листва была не желтой, а бурой, заржавевшей, как в той песне про Парк Культуры и Октябрьскую площадь – места оппозиционных сборищ, – куда не совсем кстати затесалось село Коломенское с его русской готикой и густейшим национальным колоритом. Мы повернули по магистральному кольцу на юг: в нашем благословенном Сукове и весна случается раньше, и лето проходит быстрей.

Дом был как будто прежний: сплошная беленая облупленность, то ли двенадцать этажей и тринадцать с чердаком и подвалом, то ли тринадцать и бельэтажный андерграунд четырнадцатый. Только почему-то к нему был приложен идеально утрамбованный иссиня-черный асфальт, что его заметно освежало. Моросил легкий «слепой дождик», яркие зонтики плыли над влажной мостовой, как эскадра в ожидании адмирала, чье-то многодетное семейство каталось прямо по газону верхом на огромном чалом иноходце с мощным крупом. Решетка вокруг футбольного поля – непременной принадлежности всех дворовых участков – пала наземь и насквозь проржавела, зато посредине восседала целая кошачья коллегия вперемежку с ребятишками; совершенно фантазийной масти и абсолютно безумного прикида. Да, поистине земля эта сдвинулась с места, обрела изменчивость, и все знаки указывали на его пребывание; даже былые старушки вперемежку с непременными пьяницами сидели на свежесрубленных скамейках из бревна (американские клены так, видать, не прижились на участке или просто свет им застили) и потребляли нечто из необыкновенно нарядных пакетов и бутылок. Ель, которой в малолетстве спилили верхушку на уровне снежного покрова – тогда как раз был канун новогодия – вымахала в два человеческих роста, но сверху кончалась двузубыми вилами. И вот под нею, под зеленой…

Ждал он. Со своими дредками, гитарой, косынкой, сам тощ и с тощим, как шкурка от сардельки, рюкзаком. Из рюкзачной надстройки боязливо выглядывала Агния, косясь на неторопливо подбегающего Ардана: она в очередной раз сменила наряд, и теперь золотые глаза сияли на полудетском личике, заросшем шерсткой цвета ряженки. Наш пес подошел совсем близко и выразительно на нее облизнулся, чем поверг в еще большее смущение.

…Проявленный негатив. Конечно! Мне бы стоило догадаться еще в Андрии и с первого раза…

Я тоже иду следом за собакой. Бегу под укоризненными взглядами… И вот, вопреки всем осколкам минувшей эры, мы бросаемся друг другу в объятия.

– Ох. Ты изменился, однако. Занедужил, что ли?

– Все время чувствовал фантомную боль в том квадрате души, где ты раньше пребывала.

– И долго ж тебя не было, говорят, в рутенских местах. Надоели?

– Пропади они все пропадом! Лишь одно бы оставил – где тебе приземлиться.

– А стихи, небось, всё такие же путаные сочиняешь?

– Естественно. Хочешь, выдам последний шедёвр? – произносит он со средневековым прононсом.

– Давай.

– Вот: