Тут мы с Валентиной и Ромэйн проснулись, чего нельзя было сказать о наших мужах.

– Рад вас приветствовать, уважаемые дамы, – поклонился я в качестве старшего. – Мое имя Моргаут, а это дамы Валентина и Ромэйн. Есть здесь ещё рыцари Мансур и Эуген, кои будут рады поприветствовать вас чуть попозже.

– Моригаути, – почти по слогам произнесла старшая из тайю. – Манасури и Ёогэни.

Женщин она проигнорировала, то ли не сочтя достойными внимания, то ли из соображений пристойности (Мансур говорил, что в его краях считается невежливым осведомляться, о том, как поживают ваши домашние), а, может статься, не сумев произнести некоторые согласные. Кстати, я подумал, что у них, как и у всех нас, язык плохо лежит на губах и отменно – в голове.

– Осмелюсь ли поинтересоваться звучанием ваших прекрасных имен и вашими обстоятельствами? – продолжил я в самом витиеватом стиле, какой смог из себя извлечь. – Что до наших собственных, в них нет ровным счётом ничего примечательного, даже в способе казни.

Старшая снова поклонилась и проговорила:

– Что же, ваши слова, равно как и ваш интерес, кугэ Моригаути, вполне уместны. Моё имя – Маннами, что значит «Красота Любви», а моей дочери, которая ещё не достигла зрелости и не спущена на водные просторы, – Харуко, то есть «Весенняя». Мой донна, благородный покровитель и отец Харуко, вынужден был совершить сэппуку по высочайшему приказанию и соизволил разрешить нам то же, хотя мы из самого низкого сословия и не принято таким, как мы, идти вдогонку за нашим даймио. И хотя ни я, ни моя дочь весьма огорчены, не встретив нашего господина в Чистых Землях, но надеяться на такое – нимало не надеялись.

– Ужас какой, – проговорила Валентина, – это что же, пришлось живот себе вскрывать?

– Разумеется, нет, – спокойно ответила Маннами. – Мы перерезали себе горло. Большего не ждут и от супруги самурая. Хотя, разумеется, у благородной дамы есть свое оружие, а нам пришлось поочерёдно обтирать от крови фамильный кусунгобу господина Гэндзи. Очень надеюсь, что мы не так уж сильно погрешили против приличий: слугам был отдан приказ убрать наши тела куда подальше, клинок они должны были послать богоподобному тэнно вместе с головой нашего даймио. Сами же слуги тоже намеревались уйти следом, так что никакой огласки не должно было случиться.

Всё это выкладывалось пред нами тремя без малейшей дрожи в лице и голосе.

– Хм, – сказал я. – Надеюсь, вы не так уж плохо здесь устроились, если не считать отсутствия господина?

– Благодарим вас. (Снова парный поклон.) – Наши лучшие наряды и музыкальные инструменты прибыли сюда в целости и сохранности, в еде и питье мы нуждаться не намерены, что же до черной туши для чернения зубов и красной – для записывания трехстиший и пятистиший, а также наилучшей бумаги, то мы надеемся отыскать всё перечисленное или хотя бы подобное здесь.

– В этом не сомневайтесь, милые дамы, – ответил я. – Пребывающие здесь не имеют недостатка ни в чём – помимо самого главного.

– Кажется, к нам с мальчиком это завершение фразы не относится, Моргаут, – отозвался Мансур, выходя из своей палатки вместе с Эугеном. Вот ведь дела! Скорее всего, они проснулись от нашего разговора и торопливо приводили себя в порядок всё время, пока мы крест-накрест обменивались любезностями. И, надо сказать, справились со своей задачей безупречно: рукава Мансурова халата ниспадали почти до загнутых носков туфель, белоснежные замшевые перчатки Эугена отражались в начищенных сапожках будто две луны, волосы, опрятно подобранные под тюрбан у перса и распущенные по плечам у европейца, источали аромат вечной юности.

– О, это и есть кадзоку Манасури и Ёогэни? – спросила старшая из дам. – Я легко могу видеть, кто из них старший и оберегающий, а кто младший и взывающий к защите, учитель и ученик, нендзя и вакашу. Хотя лица прекрасны и молоды у обоих, старший не сбривает ни бородки, ни усов, а младший распустил локоны по плечам.

Я слегка опешил, поняв, что Маннами не только раскусила ситуацию с первого взгляда, но и одобрила увиденное.

– Это правда, – ответил Мансур, приобняв юношу. – Я обучаю его жизни и любви, искусству любви и жизни, а также искусствам рисования и каллиграфии. Но если говорить о защите и преданности, то в этом мы равны: дающий равен берущему, а тот, кто любит – любящему.

– И вообще привыкайте, мои леди, что тут нет никакой субординации, – добавила Ромэйн. – Ушла вместе с теми малыми Вселенными, откуда все мы сюда явились.

Японки переглянулись.

А потом ответила младшая из них – очень чистым и светлым каким-то голоском:

– Моей уважаемой матушке будет нелегко такое принять, потому что лишь обряды держали раньше и её, и мою жизнь; но я – я рада.

Так мы приняли наших ритуальных самоубийц в наш почти что такой же огнеопасный кружок.

Спустя некое время, в продолжение которого матушка к нам приглядывалась, а дочка то и дело чинно прогуливалась по саду, изнутри своей личины улыбаясь всем тем, кто попадался ей с внешней стороны изгороди, обе они, по всей видимости, решились.

Не знаю, о чём конкретно они попросили Валентину (ее имя, после некоторых колебаний было огласовано как Вареко) испечь из рисовой муки и вишневого повидла кое-что не получающееся ни на грелке-хибати, ни на открытом огне. Кажется, просто получить это по линии икс-транспортировки показалось женщинам непристойным или недостойным, не знаю.