– А тебе что выпало?

– Моё преступление показалось судьям не столь велико, хотя совращённый отвечает почти наравне с совратителем. Ему назначили костёр, меня должны были…

Он пригнулся и спрятал лицо в ладонях, горло его дрогнуло в спазме.

– Говори, – приказал я и обнял склоненную спину. – Извергни эту грязь из себя.

– Меня должны были причастить избранные женщины. Весьма искусные в своём деле. Существовали келейные способы, они не давали осечки… Не надо больше.

– Но – такого не случилось, верно?

– Я умолил высших. Вина моя возросла благодаря отлучке и тому, что за ней воспоследовало. А к тому же после гибели Тангаты на самом пороге действа все жаждали зрелища, окрестный луг был полон народу. Стража не справлялась, не могла оттеснить на достаточно безопасное расстояние…

– Не гони телегу вперед лошади. Откуда твой братец взял дирг?

Так назывался на их языке кинжал.

– Я принёс в темницу с воли. Не удивляйся сделке, не спрашивай, чем заплатил за то, чтобы меня выпустили и впустили. Меня сочли неопасным, к тому же тюремщики полагали, что я буду польщён тем жребием, который мне выпал. Не захочу иного.

То, что вырисовалось из недомолвок, было невероятным.

– Судьи что, так вот мимоходом возвели на костёр тебя?

Эуген замолчал и попробовал было высвободиться из моих рук. Выпрямился внутри кольца.

– Я трус. Не смог принять оружие после брата. Предпочёл, чтобы казнь совершилась сама собой.

– Ну конечно, подобных трусов ещё поискать.

– Простолюдины вокруг бревёнчатого колодца мигом успокоились, едва меня поместили на верх сруба и привязали к столбу. Высокие Домы сочли кару более достойной и соответствующей моменту, чем прежняя. А родители… Они с самого начала отреклись, для них мы оба стали хуже, чем мёртвые. А так хотя бы память о нас очистилась от пятен.

– И ты принял боль как должное.

– Какая боль? Меня не увидели нагим – такая сразу взметнулась стена из пламени. Перед этим всё прочее ничтожно. К тому же потом…

Эуген наклонился снова и вынул клинок из петли, что удерживала его за голенищем.

– Потом, когда стало совсем плохо и меня покинула радость верного решения, я почувствовал в своём сердце это.

Ну, положим, до того он успел вдоволь нахлебаться беды.

– И тотчас перенёсся сюда. Один.

– Ты считаешь, что наказан?

– Несомненно. Иначе вместе со своим диргом здесь очутился бы и мой отважный Тангата.

На том мы расстались. Чтобы утром снова встретиться для беседы.

Но немало должно будет пройти времени, прежде чем клинок нарисует на прельстительном изображении косой крест. Так думал я.

И пока довольно об этом.

Мирок вокруг нас успокаивался. Липы во дворе замка стояли, по-прежнему ощетинившись мертвыми ветками, но в лесу цвели не одни сосны. Облако белого цветочного дурмана, крошечные невесомые лепестки окутывали небольшое деревце рядом с опушкой. Мелкие ягоды, зрея, глянцевито чернели.

– Это называется «черёмуха», – объяснила нам Валентина, когда Эуген принес ей слегка привядшую цветочную кисть вместе с листьями. – Не держи её в шатре – ещё дурные сны от тесноты привидятся. Ах, до чего же мы все в молодости любили этот запах! «Услышь меня, красивая, услышь меня, хорошая», – пели. А дальше: «Ещё не вся черемуха тебе в окошко брошена». Кусты это были и большие деревья. Говорили, что когда черёмуха набирает цвет в мае – это к заморозкам.

У нас это было к перемене.

Немного погодя я, выйдя на крыльцо, заметил, что между обширным загоном Эугена и штакетником Валентины вклинился еще один двор. Небольшой дом посреди цветущих кустов лиловой сирени, куртин бирючины и кизильника досконально повторял его очертания: ближние ко мне стены и навес плоской крыши, вывернутый, как шляпка несуразного гриба, сходились под острым углом, а дальние смыкались прямоугольно. Ограда из чёрного чугуна, видная в перспективе, струилась причудливыми извивами. Всё это я оценил в единый миг – таким стало устройство моего нового зрения. Дорожки, вымощенные серой сланцевой плиткой, без видимой цели рассекали пространство.

А на одной из них стоял только что приставший к нашему берегу новичок.

Гладкая стрижка, куда короче той, что принята у мужчин, еле прикрывала уши. Лупа на переносице, с петлей шнура, которая повисла сбоку, придавая ему не по возрасту брюзгливый вид. Старики, зрение которых мутнело, в мое время пользовались чем-то отдаленно похожим, но редко щеголяли своей слабостью. Наряд был похож на картинки в Валентининых модных журналах гораздо больше, чем тот, в котором прибыл к нам Эуген. Пиджачная пара: жакет и брюки – темно-серые в тонкую полоску, крават… простите, галстук, – чёрный на фоне белой подкрахмаленной рубашки, на лацкане – плоский ярко-красный бант с распущенными концами, углы воротника почти закрывают щеки, гладкие и чуть загорелые. На коротком поводке весело бесновалось существо, похожее на остромордую колбасу – упитанное, вислоухое, с хвостом наподобие крысиного, лишь чуть покороче.

Мы с пришельцем столкнулись глазами, и меня буквально протащило ему навстречу.

– Привет вам, – сказал я. – Я Моргаут, сосед ваш.

– Я – шевалье Ромэйн Гари. А вот его, – он поклонился и одновременно повёл глазами книзу – Бонами Гольд. Гладкошерстый такс, если вам будет угодно. Не беспокойтесь, собака не боевая.

– Разве бывают такие? – спросил я в недоумении. – Мне говорили о бойцовых породах. Их стравливают между собой, как кельты – своих низкорослых жеребцов.

– Простите, я плохо понимаю ваш жаргон – мысли доходят до меня куда успешнее. Стравливать необходимо, чтобы выявить способных сражаться в бою. Бонами не из тех: это норная порода. Охотничья. В идеале, разумеется.