Шрифт:
Саоан зашаркал на пороге.
– Ты здесь? – спросил он, входя в комнату, и наткнулся на Магдаленин стул. Она счастливо засмеялась и поймала его руку.
– А где же свечи?
– Выбило пробки, – не ответил он. – Магдалена, ты помнишь, о чем мы говорили по дороге?
Она не помнила, но поддакнула.
– От того, как ты сейчас поступишь, – сказал Саоан, – зависит вся наша жизнь.
И включил свет.
– И напрасно вы, Рихард, иронизируете по поводу каннибализма. Весь Анъяр утыкан бамбуковыми шестами. В деревне, вдоль берегов, в джунглях – везде. И каждый шест увенчивался головой.
– Поверженные враги? – предположил Риттенберг.
– Увенчивался? – переспросил Де Ривейра.
– Мы сначала думали так же. А потом посчитали: на каждого жителя – больше десятка голов. Многовато врагов для изолированного острова. Самих анъяров – от силы две тысячи. Но оскаленные мумии – на каждом шагу. Здорово нервировало.
Апату благодушно помотал головой и раскурил сигару.
– Неподалеку на рифах сидел старый японский танкер. Машина разбита, один борт распорот, надстройка раскурочена, в цистернах – тонн десять мазута. Такую рухлядь легче затопить, чем буксировать. Ко дню взятия Бастилии я и решил провести генеральную уборку – вывести головешки на танкер да спалить. А то просто сил уже не было смотреть.
– Тут туземцы и осерчали, – полуутвердительно кивнул швейцарец.
– А вот и нет, – Апату вновь развеселился. – Приволокли мы им в деревню полный чан рома, замешали с кокосовым молоком. Анъяры же вообще алкоголя не знали, так что пили все, не исключая детей. Как дон Гомеш ругался – надо было видеть! А поскольку наш повар в этот коктейль еще кое-чего добавил, то уснули голубчики – и часу не прошло.
Де Ривейра что-то глубокомысленно разглядывал в своем бокале. Риттенберг осклабился, ожидая развязки.
– Вот тогда и начался марафон. Из моих шестидесяти солдат ни один в ту ночь спать не лег. Чтоб веселее работалось, открыли прием ставок, кто больше головешек притащит. А победителю от себя лично назначил приз…
– Неужели вы думали, что потом отвертитесь? – руки Де Ривейры дрожали.
– А кто что докажет? – вдруг почти рявкнул Апату. Из-под холеной благообразной маски выглянуло лицо солдафона. – Не видели, не слышали, не знаем. Божий промысел. Вы хоть представляете, на что похожи эти анъяры?!
Апату затряс в воздухе рукой, пытаясь найти верное сравнение. Внезапно его взгляд застыл. И дантист, и латифундист посмотрели в ту же сторону.
К их столику через зал шел толстый неуклюжий официант. Полотенце через левую руку, в ней же – широкая ваза для омывания рук. В правой – маленькое блюдечко.
– Мы ничего не заказывали, – сварливо крикнул Де Ривейра.
Официант ответил, но за шумом оркестра слов не было слышно. Он поставил вазу на стол, чуть заметно кивнул, кивнул лично полковнику Жоакину Апату, и что-то сказал – опять духовые заглушили речь.
– Что? – Апату пытался отодвинуться от стола, но ножка кресла зацепилась за ковер. – Какого черта?
– Теперь вы мертвы, – повторил официант. – Анъяры довольны.
Прежде чем Де Ривейра и Риттенберг с двух сторон схватили увальня за руки, он поднял к губам блюдечко и со всей силы дунул в него. Бледно-серая невесомая пыль взметнулась вихрем, облепляя лицо, волосы, мундир полковника. Официант бросил блюдце в вазу с душистой водой и безропотно позволил скрутить себя.
– Отравили! – визжал Апату, размазывая по щекам бледную грязь.
Вокруг них собиралась толпа, у входа показались белые полицейские шлемы.
Официант, лежа на полу, смотрел на потерявшего лицо полковника и устало улыбался.
Их беды – от того, что они не знают, где живет душа.
Так говорит Дедушка.
Магдалена не знала, почему не закричала во всю силу легких, когда вспыхнул свет и она увидела головы. Черная потрескавшаяся кожа, космы пыльных перепутанных волос, остекленевшие выпученные глаза. Девушка лишь зажмурилась и вцепилась ногтями в мягкую руку Саоана, будто у него следовало искать защиты.
– Не бойся, – тихо сказал Дедушка. – Ты же слышишь меня, милая Мэгги?
Саоан гладил ее по голове, шептал в ухо что-то ласковое и успокаивающее, и она снова посмотрела на Дедушку, и Бабушку, и Маму, и Саоана, и…
Потом анъяр учил ее, как ухаживать за головами, пока его не будет.
– Я уйду, а потом вернусь, – сказал Саоан. – А потом мы поедем ко мне домой.
Так и случилось. Но две недели, что она провела в этом маленьком пригородном домике, перевернули представления Магдалены о мире. Ей больше не требовался дурманящий напиток, чтобы услышать Дедушку и Маму. Даже от молчащей Бабушки исходила симпатия, пусть и не подтвержденная словами.