И тогда Алленторн сказал: «Пусть же они останутся здесь, пусть же они останутся псами, но перестанут быть зверьми!»

И псы один за другим начали превращаться в растения, пока в обоих мирах не осталось ни одного зверя.

Люди посмотрели на псов, увидели, как те изменились, и сказали Алленторну: «Хоть они и остались с нами, но это уже и не псы. И всё-таки в этих растениях мы узнаём знакомые черты. Так что это и не не-псы. Дай же им другое имя, чтобы понимать, о ком идёт речь!»

Алленторн улыбнулся и сказал: «Пусть они зовутся полупсами, стражами леса». Этим именем зовутся они и по сей день. А в память о том, что когда-то они были зверьми, а не растениями, Алленторн оставил полупсам по четыре ноги, по два глаза и многое сверх того.

Полупсы с тех пор быстро ходят и стерегут лес. И особенно строг их дозор на границе леса с «Плохой землёй». Плохой люди прозвали ту землю, куда упали останки Зверя Небесного, – нет в ней ничего для человека – ни сытного фуда, ни мягкого пуха. В обоих мирах половинки мёртвого Зверя лежат в самой середине плохой земли. Но он столь велик, что даже мёртвый пугает людей. Заволновались жители леса и задумались: а не оживёт ли чудовище?

И тогда вызвались смельчаки изо всех деревень и ушли по своей воле в плохие земли – сторожить и следить, чтобы Зверь не проснулся, – да так там и остались. А люди лесные теперь называют их жрецами.

Но пока что Зверь Небесный мёртв и недвижим…»

К некоторым вещам Хадыр очень долго не мог привыкнуть.

Есть можно не только фуд – есть десятки предметов, которые тоже считаются едой. Можно есть одно, а пить другое. Можно от нечего делать ходить и что-нибудь жевать.

Время можно делить, и не на долгие расплывчатые часы, а на чёткие и короткие секунды, складывать их в минуты, а уже минуты – в часы, на этот раз строгие и однозначные. И всё это – при помощи двух грузиков, нескольких колёс и длинной качающейся палки под названием маятник.

У человека может быть не только одно, но и несколько имён, поэтому Брайан ещё и Хновски, Анна – Ланж, а Рэй – Трайлон. Это второе имя, не изменяясь, переходит от отца к сыну, и если ты не только Гордон, а и Иннерфилд, то твой внук будет кем угодно, но также и Иннерфилдом.

При счёте кроме сотен существуют ещё и какие-то тысячи, миллионы, миллиарды – хотя и неясно, кому и зачем могут понадобиться эти сумасшедшие числа.

Но чем больше узнавал Хадыр о жизни жрецов, тем чаще натыкался и на явные нелепости. К примеру, из металла можно сделать нож. Ножом можно из дерева вырезать миску и ложку. В миску можно налить похлёбку и ложкой – съесть её. Но зачем всё это нужно, если достаточно сорвать с ветки фуд, с которым ни в какое сравнение не пойдёт самая лучшая похлёбка? Надломить его у черенка ногтями – легко, безо всяких ножей – и съесть капля за каплей, долька за долькой, без мисок и ложек? На подобные вопросы Хадыр не находил ответа.

Потом само собой получилось, что Анна стала его учить.

Речь, наконец-то, зашла об абстрактных вещах. Хадыр с жадностью поглощал математические теоремы и физические законы, хотя многое вызывало у него возражение. Но он научился принимать некоторые утверждения за допущения, и их не приходилось оспаривать.

Его логический аппарат, взращенный бесконечными дискуссиями на полянах Сангата и Гибоо, по силе и изощренности превосходил возможности всех встречавшихся ему жрецов. Вопросы Хадыра часто ставили Анну в тупик, и она находила правильный ответ только на следующий день.

Так прошёл месяц. Из столицы прибыл обоз, в котором для Хадыра доставили препарат.

Трижды в день Трайлон заставлял его глотать отвратительную жижу. Хадыр не понимал, зачем это нужно, и однажды наотрез отказался проглотить еще хоть ложку микстуры. Но уже через несколько часов у него вдруг опять руки и ноги заговорили между собой. С тех пор Хадыр не пререкался.

Дни улетали прочь с утомительным однообразием. Хотя с утра до вечера Хадыр поглощал всё новую информацию, но, ложась спать, подолгу ворочаясь на жесткой кровати и втихомолку мечтая о ночной песне погонщика ветра, которая подарила бы сон, он всё чаще задумывался над тем, как ему не хватает утренних обсуждений, новых слов, безмятежных улыбок сидельцев. Не было, не было никаких новых слов, напротив – даже старые почти все обрели смысл, потеряв свой таинственный блеск.

И не было счастья в глазах жрецов, Хмурые, почти что злые лесорубы с изуродованными вспученными венами на ногах и руках, дерганые разведчики, неизвестно зачем завязывающие в узлы железные прутья и играющие мышцами, молчаливые гонцы, заставить которых разговориться было так же сложно, как научиться без тошноты глотать кислую похлебку из толченых зерен.

И ветра несли не песню, а пыль. Холодные потоки воздуха швыряли в лицо острые песчаные иглы, горизонт исчезал, бледно-рыжее небо сливалось с бурой землей, солнце тускло светилось сквозь шелестящие тучи, и не было в дне ни белого часа, ни желтого, ни синего, ни оранжевого, ни сиреневого…

Сны… Здесь бывали сны. Но какие сны… Не один раз Хадыра будил стук и скрежет, и, приподнимаясь на локте, он с ужасом наблюдал, как бьется и рычит во сне, покрывшись испариной, такой спокойный и весёлый по утрам доктор Рэй.

С той же скоростью, что и дни, улетали прочь недели и месяцы. Оставалось только наблюдать, как зияющая в Дороге дыра Луны ночь за ночью вскарабкивается в зенит, потом снова сползает вниз и, наконец, исчезает – чтобы две недели спустя вновь высунуться из-за горизонта рваным краем.