Правда, можно затемнить грунт, но это вряд ли поможет. Картина исчезнет, или у нее пропадет желание работать. Она начнет думать о том, что Горм не имел в виду ничего серьезного, и перестанет ощущать его всей кожей.

Руфь выдавила на палитру цинковые белила рядом с черной и розовой красками.

За вечер на холсте вырисовался мотив, не имевший за собой никакого заднего плана. Руфь не замечала, как идет время. Далматинец летел на нее, вытянув вперед передние лапы. Большая пасть с грозными зубами улыбалась ей с холста. Где он был? В воздухе или на земле?

Руфь схватила тюбик синей, шлепнула на палитру рядом с белилами побольше краски. И двинулась на встречу с далматинцем.

Он пришел к ней ночью. Теплый, большой зверь. Она целиком спряталась под ним. Золотисто — белым, мягким и тугим, с черными тенями по всему телу.

Они лежали под высоким небом, тесно прижавшись друг к другу, над ее горлом была его разинутая пасть. Дыхание далматинца было надежным и близким, он осторожно поднял ее, и они вместе понеслись прочь.

Мимо них летели облака, и воздух взрывался тысячью красок. Дерзкий розовый переходил в теплый ализарин. Вот чего мне не хватает, думала она.

В полете она крепко обхватила его ногами, осторожно сняла очки и держала их высоко над головой. Наконец они нашли ритм. Ритм дикого наслаждения.

Проснувшись, Руфь еще чувствовала игру мышц, прикасавшихся к ее коже. Было пять утра. Она встала, пошла в гостиную к мольберту, зажгла свет и в спальню уже не вернулась.

Значительно позже, когда Тур уже проснулся, зверь поднял к ней голову. Открытая пасть, горячий высунутый язык. Огненные зеленые глаза. Он стал большим и заполнил собой половину холста.

Картина набрала силу. Это пришло свыше. Теперь ей было не убежать от нее. Лапы далматинца поднялись легко и бесшумно, но в них была мощная сила. Когда он столкнулся с Руфью, ее охватило мучительное томление, она с трудом дышала.

Наконец она распрямилась, чтобы потереть занывшую спину, и обнаружила, что плачет.

Она давно говорила себе, что надо снова начать писать. И вот начала.

Мольберт должен стоять в гостиной. Днем его можно ставить в манеже Тура. Надо сказать Туру, что он уже большой и должен уступить маме на время свой манеж.

Меня изменяет не идущее время, а то, как я его использую, думала Руфь.

Была первая суббота октября, но солнце грело, как летом. Уве взял с собой Тура, и они пошли вперед, чтобы подготовить лодку. Они собрались на рыбалку. Руфь с рюкзаком спускалась по лестнице, когда пришел почтальон.

— Тебе письмо. — Он с улыбкой протянул ей голубой конверт.

Она сразу узнала почерк Турид, и ей стало любопытно. Они редко писали друг другу. Встречи их были сердечными, но нечастыми, от случая к случаю. И Руфь сама не знала, жалеет ли она об этом. Ведь они дружили четыре года, пока занимались в педагогическом училище. Турид была забавная и большого внимания к себе не требовала. Но она была свободна, и у нее были интересы, которых Руфь не могла себе позволить.

Она сняла рюкзак, села на ступеньку и открыла письмо. В начале письма Турид сожалела, что Руфь в тот вечер не могла остаться ночевать. В другой раз она непременно должна приехать с ночевкой. И четыре восклицательных знака.

Читая дальше, Руфь скользнула глазами по слову, стоявшему в самом конце страницы. «Горм». Ее взгляд приковался к нему, и она не могла понять, какое отношение оно имеет к письму Турид. У него не было оснований здесь находиться.

Турид писала, что между нею и Турстейном никогда не было ничего серьезного. Поэтому они больше не встречаются. Зато она встретилась несколько раз с Гормом Гранде. И, как она выразилась, ей кажется, что он «у нее на крючке».

Резиновый сапог Руфи был заклеен на большом пальце. Однажды она напоролась на брошенную в траве косу. Ей показалось, что былая рана открылась и достигла груди. Злость не уменьшила боли. Руфь сложила письмо, не дочитав, и сунула его в карман куртки.

Пока она шла к берегу, яд от письма распространился по всему телу. Ей было знакомо это чувство. Она испытывала его и раньше. Когда Уве не приходил домой ночевать или танцевал, слишком тесно прижавшись к своей даме. И все-таки то было совсем другое. Задыхаясь, она шла по тропинке, хлеща рукой по отцветшему иван-чаю и засохшей траве. Поддавала ногой все камни, какие видела среди корней и веток. Казнила эту проклятую, жалкую, топкую землю. Так ей! Аминь.

Она мысленно видела Горма, обнимавшего Турид. Танцующего с ней. Наклонявшегося над ней с тем же взглядом, каким он смотрел на Руфь, когда они танцевали. И в машине. Его руки, обнимавшие Турид.

Неожиданно Руфь остановилась. Ее осенила догадка. И это было хуже того, что Уве когда-то не пришел домой ночевать после вечеринки. Эта догадка открыла Руфи не только то, что она любит Уве далеко не так, как ей следует любить своего мужа, но что она, глупая женщина, по уши влюблена в Горма Гранде.