Руфь бежала по причалу, и за спиной у нее подпрыгивал ранец с красками. Он гремел, как старая швейная машинка, а Руфь думала о хозяевах книжной лавки. Когда она станет знаменитой и богатой и побывает в Америке, она придет в эту лавку и вернет им двадцать пять эре. Непременно. Ее радовала эта мысль. Она так ясно представляла себе эту картину.

На ней будет летнее небесно-голубое платье с маленькими розовыми бутончиками и порхающими по юбке бабочками. Полотняные туфли она натрет мелом, чтобы они выглядели как новые. Вязаные ажурные перчатки и лакированная сумка через плечо. Волосы за это время посветлеют и будут похожи на лунный свет. Однажды она видела даму с такими волосами. Она наклонится над прилавком и с улыбкой расстегнет лакированную сумку. Потом отдаст хозяевам двадцать пять эре и скажет: «Спасибо за кредит!»

А они пригласят ее внутрь. В заднюю комнату. Куропатка сварит кофе, и Руфь расскажет им про Америку. Про Америку? Да, про Америку. Ведь именно там люди становятся знаменитыми и богатыми. И они откинутся на спинки и будут бить себя по коленям. И еще они угостят ее пирожными. Большими белыми пирожными с морошковым кремом. Она уже чувствовала его вкус.

Несколько дней Руфь все держала в секрете. Потом она […] что Управляющая дала ей денег на мелки и краски, потому что она собрала так много пожертвований для миссии и еще нарисовала большие картины для лотереи. Мать как-то странно взглянула на нее и недоверчиво спросила, почему она столько времени молчала об этом. Руфь объяснила, что из-за болезни обо всем забыла.

Эмиссар заметил, что эти деньги следовало потратить на что-нибудь полезное. Руфь опустила голову и возразила, что желания покойников следует исполнять. Он сдался. Тогда Руфь опустилась на колени и поблагодарила Бога и Управляющую.

Внизу, стоя на коленях, она смотрела на всклокоченную бороду Эмиссара, на его синеватую кожу и думала о рыбах, плавающих в безбрежном темном море, о которых никто ничего толком не знает. Не знает даже, какого цвета они становятся под водой. Она видела их так явственно. Большие, с открытым ртом, в глубине которого поблескивало белое и красное. Как у Эмиссара. Мелкая сельдь плавала между их острыми зубами. Синий и серый цвет сливались друг с другом, отсвечивая то белым, то красным. «Во веки веков. Аминь».

Руфь устроила алтарь Управляющей. На ящике под бабушкиным крыльцом. Алтарь она украсила огарком свечи и старой салфеткой. Получилось красиво. Но зажечь свечу она не решилась, хотя крыльцо почти всегда было мокрым от дождя, — мог случиться пожар.

Со временем Руфь забыла, что краски и мелки она получила не от Управляющей. И ей казалось, что Управляющая на небесах совсем не против этого.

Зато Руфь разрешала себе использовать только один лист бумаги в два дня. Так, по мнению учителя, следовало развивать свое мастерство. Рисунки сверкали, и от них приятно пахло. Руфь расставляла их у стены и вокруг кровати. Йорген не сводил с них глаз. Он почти ничего не говорил, но она видела, что рисунки ему нравятся.

Все чаще и чаще она думала о том человеке, которому ей хотелось показать свои рисунки и который, возможно, нашел бы их гениальными. Ведь Йорген ничего не понимал в рисунках. Он вырезал свои деревянные фигурки. И хвалить его приходилось ей. Иначе и быть не могло.

Но ведь и ей тоже требовался свой человек. Не только затем, чтобы показать ему рисунки, но и чтобы поделиться с ним своими мыслями. О том, что, даже имея краски и мелки, нарисовать хороший рисунок очень трудно. Очень. И что все важное уже нарисовано людьми, которые умели делать это лучше, чем она.

Сидя под бабушкиным крыльцом, Руфь поняла, что сильно отличается от других детей. Но об этом не знал никто, кроме нее самой, и потому она любой ценой должна была это скрывать. Ведь быть не такой, как все, очень стыдно.

И об этом она тоже могла бы поговорить с тем человеком. Если бы он существовал.

Горм, не задумываясь, ответил бы «да», если бы кто-нибудь спросил у него, любит ли он маму.

Она всегда так ласкала его, что он просто не мог ответить иначе. Но его никто ни о чем таком не спрашивал. Даже когда он был совсем маленький. У Гранде не говорили о чувствах, которые должны были храниться в кругу семьи.

Ему никогда не приходило в голову, что он мог бы обнять ее и сказать: «Мамочка, я люблю тебя». Чем крепче мать прижимала его к себе, тем безвольнее висели вдоль туловища его руки. Если это происходило на глазах у сестер, он про себя горячо просил у них прощения. Не вслух, конечно, но от всего сердца: «Простите, что она меня обнимает».

Когда Горм был совсем маленький, он был уверен, что вовсе не обязательно говорить вслух, чтобы сестры его поняли. Со временем он догадался, что все не так просто. Он мечтал научиться говорить такие слова, которые заставили бы их понимать его. Но таких слов, видимо, не существовало. А Горм считал, что только ему не удается сказать именно то, что он думает.

Мать не отпускала его от себя, предоставив сестрам играть друг с другом. Иногда она говорила со вздохом:

— Марианна и Эдель — папины дочки, большие папины девочки.

И Горм понимал: он не может быть папиным мальчиком, потому что он должен быть маминым.

Мало того, что Эдель и Марианна были папины дочки, они были еще и самые красивые девочки на свете. Он представлял одну из них лебедем, другую — бакланом. Одна была белокурая, другая — темноволосая. Но это была его тайна. Таким образом, они как бы принадлежали только ему.