Колонна пыльной змеей вытянулась по улице, завернула к скотным базам. Это были первые пленные бойцы, каких хуторяне всего неделю назад, измотанных, но оружных и по-боевому злых, тая надежду, провожали к Дону, ждали назад. Что-то тяжелое сдвинулось с места, окатило душу холодом страха и безвыходности.

— Ой, лышенько! Да что ж это будет!

Крик резанул по окаменевшей толпе, и толпа встрепенулась, вздрогнула, взвились возгласы:

— Мамочки, родненькие!..

— Та куда ж вас?!.

— Марья!..

— Ох, куда ж ты с горшком!

— Бабы! Хлеб, сало давайте!

— Raus! Raus!..

— О-о! Russische Schweine!

— Вы, мужики, чего смотрите!

— Воды! Чего стоите!

— Да у них же рты потрупешали, почернели!

— Zur"uck!.. Raus!..

— Матка! Komm, komm!..

— Ах, нехристь окаянный!

— Кле-еп! Кле-еп!..

Появились мужики и бабы с ведрами. Во дворы и из дворов бежали с караваями хлеба, кусками сала в тряпице и так прямо, с яйцами, вареной картошкой. Детишки и хозяйки хватали дома съестное, что попадалось под руку, бежали на улицу. Иная тащила, комкала одежду. Колонна у базов остановилась, и бабы коршунами налетали на конвоиров. Мальчишки кидали еду через конвоиров и женщин.

— Матка! Komm, komm! Яйки! Шпек! — требовали немцы себе.

— Отдай ему, проклятому.

— Лопочет, ирод!

Конвойные, не разбирая, били палками кого попало: и пленных, и детишек, и женщин.

Маленькая, черная сухая баба Ворониха кидалась на грудь толстомордому ефрейтору, хватала его за ремень, царапала руки, автомат. Немец, добродушно скалясь, оттолкнул старуху, та упала. Загребая пыль, наседкой снова бросилась вперед.

— Матка! Нельзя! Вэк!

— Ах ты, нехристь! Еще и вэкает. Гадко ему! Та убей меня, убей! — и старуха, размахивая корявыми, будто сучья, руками, лезла на добродушного ефрейтора.

Глядя на нее, смелели и другие бабы.

— Дарья, тащи молоко иродам. Нехай пьют!

— Може, и нашим достанется.

— Граждане! Товарищи! — русоволосый парень с бархатными петлицам, и кубиками на вороте выгоревшей гимнастерки вытянулся на носках, поднял руку: — Кидайте через головы! Не рвитесь! Не губите себя!..

— Родимые! — раздался рыдающий всхлип Варвары Лещенковой.

— Мужики! Что ж вы стоите! Лей воду в корыта!

Сразу несколько человек кинулись к колодцу. Загремело ведро. В обомшелое, пахнущее теплой плесенью, с бурыми лохмотьями на дне и по углам корыто полилась вода. Конвоиры отступили, и пленные гурьбой облепили корыто, сунули в него головы. Лейтенант сдерживал тех, кому не хватило места. Люди, подавленные необычным и страшным видом водопоя, притихли. Были слышны трудные глотки в сдавленной ребрами корыта груди, толчками вздрагивали спины пленных, дергались загорелые затылки.

Раскаленный шар солнца коснулся края грудастого облака, одел его в золотую ризу. Облако кинуло тень на базы, разодранные в крике лица женщин — сосредоточенные и виноватые — мужиков, непонимающие и серьезные — детишек.

Напившиеся пленные посвежели. Многие успели окунуть в воду головы, умылись. На щеках и шее проступил густой кирпичный загар. Затеплели, заулыбались родные, близкие глаза.

Женщины захлюпали в передники, углы платков, поутихли. Успокоились и немцы. Пленных загнали в скотный баз, какой стоял на отшибе, подалее от других, выставили караул.

Лукерья Куликова каким-то образом сумела договориться с начальником конвоя, шепнула бабам, и те понесли немцам яйца, масло, сало, а в большом котле у кормокухни, в котором запаривали мучное пойло телятам, затевали варево пленным. Думать о чем-нибудь одном не приходилось. В котел бросали крупу, картошку, сало, в лапшу искрошенную солонину.

Варвара Лещенкова назвалась женой раненого с отечно-синим лицом, и его, на диво всем, отпустили. Бабам Варвара отрезала строго:

— Возьму грех на душу. Вернется Петро — поквитаемся.

Казанцев, удрученный и оглушенный виденным, вернулся домой. Рыжий ефрейтор-квартирант стащил как раз с насеста бойкого голосистого петушка, любимца Петьки, кружившего ежедневно во время обеда у стола, дожидаясь подачки, оторвал ему голову и бросил. Петушок без головы вскочил, стремглав кинулся в лопушистую картофельную ботву, присел там, спрятался. Казанцев остановился ошарашенный, расстегнул верхнюю пуговицу на вороте. «Господи! Господи!» — зашептал он про себя.

На окраинах долго не утихали уцелевшие собаки. Стыла натянутая, звенящая тишина. Над холмами вызрела красная луна. Призрачный серебристый свет ее сгреб сухие сумерки на дно оврагов и балок. Истомленный за день впечатлениями и зноем, хутор спал. В саду Михаила Калмыкова над колодцем пьяно хохотал и ухал сыч, и голос его в душной сухоте ночи раскатывался далеко и гулко.

Знобко поеживаясь и облапывая место руками, Казанцев присел на вытолоченную курами траву под сараем, закурил. Из балок и оврагов с теплом накаленных за день косогоров в хутор стекал такой могучий и древний дух отмякших по росе и отягченных зрелостью хлебов, что Казанцев стиснул зубы и застонал.

Угрозами и посулами немцам удалось заставить черкасян выйти на поля. Не последнюю роль сыграл в этом Раич, успевший за год с лишним хорошо узнать хуторян. В первые дни вышли от мала до велика. Никогда так дружно не выходили. События оглушили, смяли, будущее полно неясностей, а жить надобно.