— Костя! Мерзавец! — жарко блеснуло золото зубов, затрещала спина.

— Дай-ка я огрею тебя! Сукин ты кот!

— Да отступитесь!..

— Где лежал? Рассказывай!

— Как там житуха?..

Спина и плечи Кленова гудели от увесистых шлепков и похлопываний. Из-за ограды и с дороги сержанта оглядывало множество незнакомых — пополнение.

— Я уже думал, вы кончаете войну. На мою долю и не останется, — мрачновато пошутил Кленов, когда улегся первый шум.

— Наоборот, развели пожиже, чтоб на всех хватило, — золотозубый старшина Лысенков выматерился, потер голые по локоть руки ветошью. — Только начинаем.

Кленов заметил у Лысенкова меж бровей две глубокие складки. Раньше их не было. С Иваном Лысенковым они начинали совместную службу еще до войны на Волыни. Неунывающий задира, шутник, будто всегда под хмельком, сейчас он выглядел подавленным и злым.

— Что насели на человека! Оглядеться дайте!

— Пожрать сообрази!

— А мутненькой не осталось там?

Вечером, когда истомленное за день солнце окрасило в рыжий цвет меловой конек соломенной крыши соседней хаты, старший лейтенант Турецкий нашел сержанта под сараем, присел рядом, закурили.

— Ко мне снова механиком пойдешь… После Проскурова, как расстались, повоевали мы. Резина, Бондаря нет. Больше половины нет. Кто где.

— А это?

— Кубарь третий?.. В мае под Харьковом… А-а, вспоминать не хочется. Идем, Костя. — В сарае Турецкий зажег карбидный фонарь. — Немецкий, — ответил на взгляд Кленова. — Делимся кое-чем. Они у нас землю, города, села, мы у них — зажигалки, вечные перья… Только не смотри на меня так. — Из-под густых, кустистых бровей горячо блеснули выпуклые синеватые белки. Порылся в сене, достал из вещмешка консервы, хлеб, сало. — Устали мы тут, Костя, — вздохнул он. — И не так от войны, как от вопросов…

За глиняной стеной сарая в лопухах мирно тыркал сверчок. В низкий проем двери видны были кусок пепельного неба и дымный от росы двор. Сено медово пахло степным разнотравьем и зноем — голову не оторвать. Обивая труху и паутину с балок, ахнул близкий разрыв. Крича что-то и хватаясь за голову, пробежала по двору женщина.

В сарай заскочил Лысенков:

— Костя, вставай! Ребята машину готовят! Выходим!

По глубокой и извилистой балке выдвинулись к высоте — обычному донскому кургану с широкими крыльями, которые скрывали за собою хутор. Турецкий побежал к пехоте. Экипажи, скрывая нервное напряжение, обходят машины, приглядываются, так, чтобы успокоиться. Все равно, если что-нибудь серьезное, за эти минуты не успеть уже сделать.

— Зря бросают нас вот так, по одиночке и без артиллерии, — роняет как бы нехотя Лысенков. Смятое сном лицо его не разгладилось, и складки меж бровей особенно заметны. На Лысенкове немецкие сапоги с широкими голенищами. Он загремел коваными подметками, спрыгнул на землю, прилег рядом с гусеницей, загребая в горсть пучок влажного белого чабора. Глазами показал на курган: — Мы там уже были вчера. На той стороне. Три памятника оставили. Увидишь, если немцы не утащили.

— У них там что — постоянная оборона? — поинтересовался Кленов.

Старшина как-то сожалеюще, как на глупого или безнадежно больного, глянул на него. Смятое лицо смягчала улыбка.

— Сколько ты, почти год, прохлаждался по госпиталям?.. Отвык от войны, — отыскал и выдернул мокрый от росы стебелек заячьего чеснока, заправил его в рот, захрустел. — Семнадцатого мая мы были под Харьковом, а сегодня, седьмого июля, мы с тобою уже на Дону… Постоянного в нашей теперешней жизни ничего нет.

На срезе балки вырос Турецкий, показал рукою: «Заводи!» За ним едва поспевал заросший бородою и черный, как жук майский, пехотный командир.

— За высотой у него батареи. Действовать отчаянно, дерзко. Не дать опомниться им.

— Товарищ старший лейтенант, а почему не подавят их, эти батареи?

— Почему! Почему! — Турецкий сердито и резко оглядывается на спрашивающего, смуглое лицо лоснится: тоже не успел умыться. — За курганом хуторок и ферму нужно взять. Это понятно?

— Там остановитесь и возьмете нас на броню! — неопределенно машет, как клешнями, черными руками куда-то поверх балки пехотный капитан.

— Садись на мою! — кивает ему головой Турецкий и, уцепившись за башенную скобу, ловко вскакивает на крыло, потом на башню и опускает ноги в люк. — докажешь где, я остальным посигналю.

По затрушенной соломой степной дороге танки выскакивают из балки и, перестроившись в цепочку, идут к высоте. Впереди них ползет над степью низкий гул, валом накатываясь на крутые скаты. Пыль, прибитая росой, легким прахом тянется за каждой машиной.

На подходе к высоте строй танков изломался: одни вырвались вперед, другие отстали. Машина Турецкого уже на самой плешине. Загрохотала пушка, вразумляюще зло забубнили пулеметы. Перед Кленовым открылась широкая изумрудная равнина, залитая солнцем. Низкое солнце било в глаза, блестела роса на траве. Слева свеже синела лесистая балка. Оттуда сверкнули огни, и перед танками выросли оранжево-черные кусты разрывов.