— Любопытно, — протянул Павлов.

— Не просто любопытно — удивительно.

— И это помогает в лечении?

Не то чтобы врача не заинтересовала история Адамса, просто Павлова, как практика, больше занимали прикладные вопросы.

— Не скажу, что происходят чудеса, — признался Миннесота. — Но определенный прогресс присутствует.

— То есть, если Маяров или Криверецкий увидят то же изображение, что и другие пациенты, вы у нас задержитесь?

— Не исключено, — кивнул Адаме. И много тише добавил: — Главное, чтобы они увидели.

— Яков Исаакович, наш американский коллега…

— Какой еще американский коллега? — едва вошедший в вестибюль клиники профессор Талдомский удивленно посмотрел на Павлова.

— Доктор Адамс, — растерянно ответил психиатр. — Вы же сами позвонили и приказали ему помочь…

— Помочь? Кому помочь? Что вы городите?

— Доктор Адамс из Нью-Йорка, — повторил Павлов, с ужасом осознавая приближение больших неприятностей. — Наш коллега. Он хотел поговорить с несколькими пациентами…

— Я не знаю никакого доктора Адамса! — отрезал Талдомский. — Где он?

— В том-то и дело, — промямлил Павлов. — Он поговорил с Маяровым и Криверецким, потом сказал, что будет ждать вас в приемной, и… исчез.

Фома раскурил сигару, выпустил в воздух кольцо дыма и, помедлив, посмотрел на эмаль. В глазах Калеки скользнула грусть.

Еще одна напрасная поездка, еще одна неудача. Никто не смог разглядеть прекрасный город сквозь темно-зеленое марево эмали. Никто! Художник, несмотря на уверения врача, явно был наркоманом, хоть и в завязке, а композитор просто молчал — музыка, ветром гуляющая в его голове, напрочь глушила доносящиеся до Криверецкого звуки. Неужели все напрасно?

В отличие от большинства членов Кафедры, Калека был холодным прагматиком. Он знал, что будет трудно. Понимал, что, даже зная, где искать, найти подходящего человека будет необычайно сложно: слишком уж редкий дар должен быть у того, кому суждено заменить на Кафедре Пугача. Но все-таки в глубине души Фома верил, что удача улыбнется скоро, ведь времени на поиск мало, крайне мало. Великие Дома не сидят сложа руки, маги тщательно прочесывают Тайный Город, и с каждым мгновением возрастает вероятность очередной встречи. Еще два-три раза ему удастся их провести, а потом запас трюков исчерпается. Не артефактов, о количестве которых Калека позаботился, а именно трюков. Великие Дома узнают все его сюрпризы и на очередном рандеву будут готовы к любым неожиданностям. Тогда в лучшем случае придется уходить во Внешние миры. А в худшем — познакомиться с интерьером подвалов Цитадели. Или Замка. Или Зеленого Дома.

— Получится, — упрямо буркнул Фома. Из рукава выскользнул кожаный мешочек, и Калека медленно убрал в него медальон. — Я найду! Я успею!

Москва, улица Новый Арбат, 18 марта, четверг, 13:23

Эта пара бросалась в глаза даже здесь, в центре города, среди шумных и многоликих московских улиц, повидавших немало странного на своем длинном веку. Слепой музыкант, завсегдатай подземного перехода, задумчиво играющий на аккордеоне старинный, ослепительной красоты вальс, и маленький лысый карлик с торчащими, словно у Чебурашки, ушами. Некоторые прохожие принимали этих двоих за партнеров и даже бросали мелочь рядом с Нуром — ведь в темноте трудно определить, что один только костюм лорда стоит ненамного дешевле всех работ по строительству этого самого подземного перехода, — но карлик не обращал внимания на не очень щедрые подаяния. Нур ни на что не обращал внимания. Он сидел на корточках, прислонившись спиной к грязной стене, обхватив руками ноги и прижав голову к коленям. Глаза лорда были широко открыты, но вряд ли он видел хоть что-нибудь, а если и видел, то отнюдь не полутемный подземный ход.

А слепой играл «Амурские волны». Снова и снова, семь раз подряд. Старик не в первый раз встречался с этим странным слушателем и прекрасно знал его привычки. Когда-то маленький приходил сюда в компании еще двоих мужчин. Слепой не мог их видеть, но обостренные чувства позволили ему представить посетителей: двое высоких, сильных и маленький карлик. Они приходили не часто, но долго, не меньше десяти лет. Потом их не было несколько месяцев, и вот теперь карлик пришел один. Что случилось? Слепой не задавал ненужных вопросов. Он никогда не разговаривал с этой троицей, но ему было очень приятно, что они специально приезжают в убогий подземный переход, чтобы послушать его игру.

И только когда аккордеон приготовился в восьмой раз заиграть «Амурские волны». Нур, не меняя позы, тихо спросил:

— Ты верующий, старик?

— Что? — не понял слепой.

— Ты ходишь в церковь?

— Да. Конечно, хожу.

Карлик никогда не задавал старику вопросов, тем более — таких, и сказать, что музыкант удивился, значило не сказать ничего. Он был поражен. И вдруг он понял, почему маленький пришел один. Руки слепого ослабли, и мехи мягко разошлись, выдав тихий и неожиданно грустный звук.

— Когда в следующий раз пойдешь в церковь, помолись за Глеба, — глухо попросил Нур. — Помолись, старик. Он любил твою музыку…

Уже дома, после того как ошеломленная жена пересчитала толстенную пачку крупных банкнот, сунутую ему карликом, слепой музыкант понял, что малыш прощался. Прощался навсегда. Он и раньше был щедр, но тех денег, которые карлик оставил на этот раз, хватит старику до конца жизни. Нур прощался.

Муниципальный жилой дом