Дроссельмейер дописал картину «Адам и Ева». Таня смотрит, она уверена, что это самая лучшая картина на свете, только очень темная – даже зелень райского дерева, даже чешуя змия и яблоко.

– Яблоко должно быть серым, на него падает тень. Я же реалист, – объяснил Дроссельмейер, – это сейчас не модно, я вообще не вписываюсь в моду. Взять мою фигуру. Я сильный, я мускулистый. По-моему, я похож на Геркулеса. А в моде как раз высокие и худые молодые люди. Мне просто не повезло.

Таня узнала бронзовую Венеру и обрадовалась ей, как игрушке. Венера стояла на подоконнике запыленная, смешно выставив бедро и пятку.

– Очень трудно поддерживать порядок в комнате, если вместо мебели у тебя чемоданы, – пожаловался Дроссельмейер.

И предложил чай. Танька с грустью думала, что его обижают, считают немодным. Странно, до чего несправедливыми могут быть люди.

– Ты неправильно мешаешь чай. Ты можешь расплескать его. Не обижайся, что я тебя учу. Я все-таки старше. Чем больше человек всего знает и умеет, тем он более высокоразвитая личность. И подложи под чашку газету, а то на столе будет кружок.

У Дроссельмейера нет чайника! Чайник заменяет большая алюминиевая кружка, а это вдвойне неудобно – можно или обжечься о ручку, или пролить кипяток. Танька поняла, что она подарит Дроссельмейеру, и сразу же развеселилась и улыбнулась. И он наградил ее яркой улыбкой.

– Доешь, пожалуйста, варенье, не люблю, когда пропадает.

Она старательно вылизывала ложку, а он говорил, что очень важно выполнять все домашние задания, добросовестно делать уроки, полезно с детства приобретать терпение и усидчивость, привыкать работать в полную силу. А когда рисуешь дольше четырех часов подряд, устают глаза, и по «натуре» очень сложный экзамен. Главное, не надо повторять его ошибок и терять время, когда еще возможно что-то предпринять для обустройства своего будущего.

– Хочешь посмотреть в подзорную трубу?

Они немножко посмотрели. Но было неинтересно – еще светло. Набрели на тетку в сером халате, которая за одним из казённых окон меланхолично мыла лестницу.

– Посмотри, какие у нее формы. Я говорю с художественной точки зрения. Можно сделать набросок. Правда, я тебе рассказываю интересные вещи? Ты никогда таких не слышала? И показываю? Тебе никто таких не показывал? И открываю целый новый мир?

И Кукольник нетерпеливо протянул руки к новой игрушке. Таня оглянулась кругом, но пространство казалось безучастным, уцепиться не за что. И она зажмурилась.

«…Все переносит…» – твердила про себя, пока Кукольник проверял, вертятся ли у нее ручки-ножки.

Ее тоска была тождественна пустоте. Раньше она не знала такой идеальной тоски. Даже в ту ночь, когда потерялась в Пленциемсе и брела неизвестно куда под жалобные вопли неизвестной птицы, ещё существовал где-то настоящий мир… Даже когда тосковала по Дроссельмейеру и не видела его, знала, что он есть на свете. Теперь нет ни мира, ни Дроссельмейра! Таня не удержалась и заплакала.

– Я не обижаюсь, – успокоил ее Кукольник, – я понимаю, что это слезы счастья.

Дроссельмейер носил в своем кармане солнце и дождь с тучами, траву, цветы и бабочек, бордово-смолистые сосны, растворяющиеся на закате, тишину, шорохи и стрекот кузнечиков, ручьи и все отражения в них, гусениц и все их расцветки. Ну точно, как китайский бродячий монах Ци-Цы, по прозванию Хотэй, который хранил всё под луною в своём холщовом мешке. Почему Кукольник предпочёл разорить собственный мир, Танька не понимала.

– Ну, поиграй с ним, – пожала плечами Маша, – только, ни в коем случае не серьезно!

– Но я не умею играть, – призналась Танька.

– Тогда ты пропала, – пожала плечами сестра.

И в тот день, и на следующий, и через день огонь очага оставался жарким и светлым, дедушка наполнял дом древним саламандровским уютом, делал похожим на сказочную пещеру, где все чудесно, неповторимо… а Танька не чувствовала тепла. Светлые чистые комнаты, накрахмаленные шуршащие полотенца, прозрачно-невидимые окна, розовые яблоки, тихие вечера, мягкие кушетки с пушистыми пледами, книги и любовь, а Танька – в пустом пространстве. Пропал дом. Да и нигде в мире не осталось ни единого уютного уголка.

Она взялась было приготовить чай – как будто всё ещё мог существовать чай под луною, а пузатый уютный чайник, который выпил море воды и до сих пор всем только кланялся, плюнул и обжег ей лицо.

В тот вечер и пришел Кукольник. Не в привычной грязной одежде маляра, а наряженный, подстриженный и надушенный. В руках он держал букет полевых колокольчиков и пакет с помидорами.

– Что за вид? – возмутилась Алёна.

Она уже почти перестала скрывать свою неприязнь к нему, даже ради Аллы.

– Это маскарад, – объяснил он, – я с одной художницей иду в гости к другой художнице. Так вот, это – чтобы они не испугались моей нищеты.

Танька издали наблюдала, закрывая обожжённое лицо рукой, в щелочку между пальцами.

– О какой это нищете вы говорите – вы покупаете цветы и помидоры!

– Но я не ем масла – а только маргарин, – он бегло улыбнулся Таниному отсутствующему лицу, – я зашел отдать вам пятьдесят копеек.

– Оставьте себе.

– Да? Спасибо. Для меня это – деньги. – И он ушел.

– Вот это тип! – Засмеялась Алёна.

Она смеялась, а ночью ей приснились черные кони, трубы, мир, сминающийся, как бумага, отчаянно мечущиеся деревья, дороги, которым нет конца… Утром она, зажав в руке угольный карандаш, рисовала твердыми, крошащимися линиями силуэты более чем выразительные – кричащие. Линии вырывались, цвета вопили…

Таня теперь должна ходить с Кукольником в его комнату с алюминиевой кружкой, с бронзовой куклой, должна ложиться на раскладушку и терпеть муку, глядя на серых Адама и Еву. И не показывать виду, как тоскливо, стыдно, страшно. Нельзя брать с собой свою собаку, нельзя сказать слова. Нужно терпеть.

Однажды Кукольник привёл ее под Долгорукого и угостил взбитыми сливками.

– Ты любишь цукаты? – спросил он.

– Да.

Он улыбнулся и галантно угостил ещё цукатом со своих сливок.

– Спасибо, – сказала она.

Распахнуты балконные двери, за ними догорает закат, пронзительно перекликаются ласточки, носясь над крышами. Все собрались у очага. Позвякивают ложки в чашках, а залетная оса сонно жужжит над вареньем.

Маша зевнула и потянулась.

– Скоро в школу… Надоело фортепьяно, надоела вся эта чепуха!

– Певица должна быть образованным человеком, – укоризненно покачал головой старик-саламандра.

– Ненавижу диезы и бемоли, бекары и синкопы, все до единой нотки, – небрежно и лениво роняла слова Маша, – женщине, дедушка, ничего не нужно, кроме счастья в любви. Правда, мама? Как будто ты сама не знаешь?

– Кое-что об этом знаю. Ну и что?

– А то, что Танька красная как помидор! Ей пора замуж. Поженила бы ты их с Лешенькой – и спокуха. Всем хорошо. Посмотри, ну чем она не невеста? Взрослая девица, и жених у нее есть, и фортепьяно нет, так за что же ей страдать?

– Кукольник – жених? – робко переспросила Алёна.

– А кто же? Я бы, мама, на твоем месте поспешила, от греха подальше. Будут они жить-поживать, добра наживать, и умрут в один день, вот увидишь. Нечего, мама, мучить ребенка. Это мой тебе дочерний совет. А ты поступай, как знаешь.

– Таня, если вы с Кукольником решили, когда ты вырастешь, пожениться, почему он ничего не сказал об этом мне и дедушке? – возмутилась Алёна.

Танька поникла. Если бы Кукольник был Дроссельмейером, всё было бы иначе. Она молчала.

– Алеша – хороший, воспитанный молодой человек, – покачал головой дедушка, – Маша балованная и смеется!

Как будто мама, сестра, дедушка, сама Танька и её Дроссельмейер – в светлой, оранжевой, ситцевой, благоухающей, сказочной комнате. Старик-саламандра подает Дроссельмейеру чистые накрахмаленные простыни – только что из прачечной. У Дроссельмейера лицо сияет, как смесь воды с солнцем… Танька счастлива. Но этот сон – несбыточный. Танька чувствует, что это так, но почему – не понимает.

Кукольник ведь так любит чистые простыни, ухоженные комнаты, благоустроенную жизнь. Он ради всего этого готов был жениться на Павлине, как Босх. А дом с саламандрой отвергает. Пусть ему безразлично счастье Таньки. Но как же он сам станет счастливым? Наяву он всегда говорил не о том:

– Я мог бы подождать, пока ты вырастешь. Но тогда мне многого не хватало бы.

Танька молчала.

Она видела, что он испытывает нежность к некоторым предметам. Этюдник, тюбики, палочки, флакончики, дощечки, холсты и кисти у него зашкурены и протерты – ни единого нескромного пятнышка, выбившейся ниточки. Картины его – неизменно гладкие, блестящие, с уравновешенными композициями, без сумбура, смещений, свечений, волнующих и запутанных линий – необъяснимых причуд других художников. Обычные натурщики с редкими именами Адам и Ева под узнаваемым деревом со змеей на ветке завтракают яблоком. Ждут, наверное, когда высохнут купальники.

Танька наблюдала, как почтительно Кукольник обходится с бронзовой Венерой, правильно пользуется всякими растворителями, кистями и губками, и завидовала этим вещам. Как жаль, что он не умеет так же бережно обращаться с розовеющим небом, запахом крапивы после дождя, нежной водяной дымкой над городом, прекрасными блестящими лужами, и с нею, с Танькой. Очень жаль, что он – не Дроссельмейер.

Куклы Кукольника – аккуратные, нарядные. В их кукольных головах порядок. Они знают, что предназначены для игры, знают правила этой игры. А Танька не знает.

– Надя мне очень близка – но не как ты. К тебе у меня нет того особого чувства… А с ней мы – одно и то же. Она такая цветущая, такая пышная блондинка. Я чуть не изменил тебе с ней!

Танька сочувствует ему – из-за неё, маленькой и глупой, он лишился пышной и белой Нади. Она считает себя виноватой.

Как будто Дроссельмейер говорит:

– Как это просто – быть счастливыми. Только любить. Только жалеть.

Целует нежно, как дедушка-саламандра.

Опять – несбыточный сон. Сны эти просто преследуют Таньку. А наяву не неё глядит стертое бронзовое лицо, и Кукольник поучает:

– Как твои успехи в школе? Ты удивляешься, что я спрашиваю? Но я люблю умненьких девочек. Посмотри на свою сестру! А тебя что-нибудь интересует? Ты думаешь, любить – и ничего больше не надо? Нет, нужно еще развиваться, как личность. Ты по-прежнему восхищаешься графом де ля Фер и ненавидишь миледи? Я займусь твоим эстетическим воспитанием.

Для начала воспитатель дал Таньке книжку Гессе. Называлась она «Степной волк». Таня подумала, что это вроде «Кутенейского барана» Сетон-Томпсона, про животных.

Новогодние дни – дни надежды, очищения и радости, выраженной в круглых елочных шарах. Дни, когда так легко верится, что прошлое – не более чем сон, а теперь наступает ночь бодрствования, за ней – утренние дни неподдельной жизни, и весь морок, все непонятное и страшное, нежеланное и чужое, можно, как прах, отрясти от своих ног…

Этой ночью мир ласкается к ребенку, осыпает его подарками, диковинками, и дает таинственные обещания, свечами и лампами гирлянд вызывая неясные предчувствия столь же красочно озаренного каким-то иным мерцанием будущего. Праздник навсегда остается священным, таинственным, желанным. И взрослый еще верит, что новый год – совсем иное время, чем растрепанные ошметки старого.

Танька думала, они с Дроссельмейером пройдут обряд надежды, очищения, просветления – переживут полночь и там, за ней, найдут, наконец, свой желанный невыдуманный мир…

Но воспитатель не пришёл.

Танька сидела под елкой, зажигала бенгальский огонь, пила праздничный чай с печеньем, слушала полночный бой часов. И перевешивала игрушки. Был один шар, разрисованный звездной ночью и искрящимся снегом, и чем дольше на него смотришь, тем темнее, синее, загадочнее ночь. И всю свою ночь Танька пристально разглядывала ту ночь, другую.

А за фортепьяно сидел Машин аккомпаниатор. Он пришел и принес елку, когда Маша уже уехала на белой машине. Алёна была в театре, и они ставили елку в ведро и увешивали игрушками втроем – дедушка-саламандра, аккомпаниатор и Таня. Под елку гость положил удивительное расписное зеркальце-складень, и еще с подсветкой – для Маши, а Таня – рисовальный альбом в переплете с тиснеными домиками и башенками для своего воспитателя.

Дедушка обошел елку кругом:

– Как красиво, как хорошо, какие игрушки!

И ушел спать.

Аккомпаниатор удивился, как громко дедушка заводит наручные часы. Потом сел на свое обычное место за фортепьяно и тихонько стал наигрывать рождественские мелодии из «Щелкунчика» Чайковского. Потом он как будто заснул, пристроив щеку на первой октаве. Проснулся, принялся за «Вальс цветов», но не доиграл. Подошел к елке.

– Чаю? – улыбнулась ему Таня.

– Бесполезно. Мы с тобой из тех, кто проигрывает.

– Все будет хорошо… – Танька хотела рассказать, что настоящий мир существует на самом деле, но постеснялась. Если даже Дроссельмейеру она никогда об этом не рассказывала…

В солнечной, оранжевой, ситцевой комнате Алёна сидела над телефоном и смеялась. Танька замерла перед нею – она знала, что мама говорила с Аллой.

– Твой жених женится на Павлине! От тебя его Бог отвел! У меня камень с души свалился.

Стоя у окна, старик-саламандра в растерянности смотрел на «араукарию». Он обернулся.

– Как же так? Он ведь собирался жениться на американке Рибозе и ехать в Америку?

– В Америке нет места художнику, – объяснила Таня.

– Вот не везет молодому человеку, – покачал головой дедушка, – может быть, Павлина окажется хорошей девушкой?