Владелица, прекрасная княгиня Виттгенштайн, провела меня туда и попросила, чтобы я сначала критически рассмотрел живопись и только потом прочел художественно вписанные между ними изречения. Я рассмотрел все очень точно и сказал, ничего не зная заранее: "Мне кажется, что у этого художника есть в то же время чувство архитектуры — особенно для определенных законов природы, например, "золотое сечение", потому что это все гармонирует между собой так великолепно". "Это очень интересно, — сказала княгиня, — а теперь ты должен прочитать изречения".

Я прочел. Не могу дословно вспомнить, но смысл был такой: "Я знаю, что моя жизнь будет очень необычной, чрезвычайной, но конец будет катастрофой!" Теперь княгиня, кстати, отнюдь не национал-социалистка, сказала мне: "Один ученик нарисовал и написал все это. Также и слова, такие удивительные, написаны исключительно им. И здесь расписка о получении денег за работу, которую я нашла среди старых документов, и на нем написано, что все эти работы сделал ученик маляра по имени Адольф Гитлер".

Это были орнаменты, слова и мысли, в которых не было ничего общего с насилием — это было выражение очень глубокой эмоциональной жизни, или, если мы хотим назвать это абсолютно правильно: было что-то фаустовское (фаустовское: глубоко исследующее; борющееся; гениальное) в этом в конечном счете всегда загадочном человеке.

Когда однажды беседа между ним и доктором Геббельсом мимоходом перешла в спор о фаустовском в немцах, то Гитлер стал очень серьезным и, я бы даже сказал, несколько меланхолическим, каким я его прежде никогда не видел. Я подумал об оценке его доктором Геббельсом: "Иногда он кажется мне зловещим — как будто бы он не жил в этом мире, — и, как ни странно, именно тогда он наиболее зачаровывающий. Я никогда не пойму его полностью, он — больше, чем просто человек. Нет никого, который изучил бы его так, как я. Но кто же постарается уже действительно познакомиться с этим человеком — кто все же? Кто знает о его выдающихся качествах, о его скромности по отношению к судьбе — кто догадывается об этом? Никто! Если бы они заметили, что он не хочет быть их идолом, также не хочет быть их богом, а что он живет только своим заданием, которое одно "не от мира сего", — тогда они боялись бы его, так как они не знают ничего настоящего".

Я очень старался воспроизвести точно по памяти эти слова Геббельса. Я записал их только тогда, когда они были настолько близки ко мне, что мне казалось, что я слышу их. Естественно, мне в этом существенно помогал тот факт, что меня тогда эта тема интересовала как никакая другая.

Сэр Хьюстон Чемберлен писал в своей книге "Основания девятнадцатого столетия", том 1, глава "Наследники", среди прочего:

В другом месте Чемберлен писал на ту же тему: "Однако не в том, что он хотел делать, а в том, что он должен был делать, лежит величие каждого выдающегося человека". Кто побудил молодого ученика маляра Гитлера нарисовать те слова между орнаментами в погребе виллы на горе Каленберг? Было бы бессмысленно делать это, если бы он не должен был делать это. Только более высокая сила могла придать ему мужество и решимость для этого. То, что именно он — молодой Гитлер — делал эти работы, написано в расписке и определенно подтверждено мастером.

И эти мысли, которые в данном случае буквально напрашиваются, обращают наше внимание на то, что каждый настоящий гений был, по меньшей мере, частично универсальным гением.

Я своими глазами видел, что Гитлер доминировал в чисто технических переговорах с ведущими сотрудниками заводов "Мерседес-Бенц", т. е. абсолютно превосходил элиту технических специалистов.

Я слышал, как он в беседе с итальянским министром юстиции, когда тот захотел точно описать Парфенон, оспаривал архитектурные сведения итальянца. Речь шла о том, что Гитлер решился доказать закономерность красоты, а министр отказывал грекам в этом. Наконец, Гитлер попросил меня, чтобы я достал ему блокнот для рисования, линейку и карандаши — от ластика он отказался.

Спустя короткое время он прервал беседу с министром и очень быстро и очень точно изобразил Парфенон. По памяти, без какой-либо помощи и абсолютно неожиданно, так как никто не предвидел, что беседа с итальянцем коснется этой теме. Когда рисунок был готов, принесли энциклопедический словарь, в котором были указаны размеры. Они совпали — в масштабе, естественно — точь-в-точь с размерами на рисунке Гитлера. И тогда Гитлер легко смог доказать итальянскому министру, в каком отношении закон "золотого сечения" находит свое выражение как закон красоты в великолепном строении.

Со служебной или с политической точки зрения я, конечно, не представлял для Гитлера ничего особенного. Но со светской точки зрения, я думаю, что мы, моя первая жена графиня Александра цу Кастелль-Рюденхаузен и я, очень нравились ему, — пока другие не отлучили нас от него.

Я нечасто бывал в Мюнхене. Однако однажды, когда мне довелось там быть, я проходил мимо "Коричневого дома". Как раз в это мгновение Гитлер без какого-либо сопровождения вышел на улицу. Он увидел меня, поздоровался и спросил, не хочу ли я пойти с ним. Он как раз собирался осмотреть большую новостройку рядом, там кое-что нужно было изменить. Я обрадовался и охотно пошел с ним.