— Сними мне сапоги, — отрывисто скомандовала она. — Я пришла приготовить обед.

Франсис встал на колени у ее ног. Джон отступил в самый темный угол комнаты. Оставшись в носках, Сара прошла в комнату и сбросила накидку, растянув ее на крючках, чтобы просушить.

— Снова дождь, — сказала она. — Когда уже он перестанет?

Она поставила горшок на край очага и быстро помешала в нем. На обед снова кукурузная каша. Франсис взял четыре миски, расставил их на грубой столешнице, уложенной на деревянные козлы, придвинул два стула и две колоды, служившие креслами. В комнату вошел Бертрам с кувшином свежей воды из реки и с трудом стащил свои сапоги.

Все склонили головы, пока Бертрам произнес молитву, благословляющую их трапезу. Все молча принялись за еду. Джон украдкой смотрел на Бертрама и его жену, пока они ели свою баланду.

Эта земля изменила их обоих. В Англии Сара была уважаемой богобоязненной женой мелкого фермера. Эта земля ожесточила ее. Ее лицо стало страдальческим и решительным. С Хоберта тоже сошел жирок. В Англии он был круглолицым и краснощеким, здесь он уже смотрел в глаза смерти и ужасу. Его лицо было изборождено линиями подозрительности и ненависти. Это был страна, в которой мог выжить только человек необычайной отваги и упорства. Добиться процветания было труднее, да и времени на это требовалось больше.

Закончив есть, Сара склонила голову и встала из-за стола. На отдых не было ни минуты. Никогда не оставалось ни минуты, чтобы отдохнуть.

— Вы готовы работать? — спросила она Джона.

Он ощущал, как письмо похрустывает у него в кармане.

— Готов, — ответил он.

Кукурузная каша тяжелым комом лежала у него в желудке, и хотя Джон понимал, что дело было в залежалой кукурузной муке и затхлой воде, боль, глубокая боль в центре его тела была не от несварения, а от чувства вины. Прежде всего он не должен был уезжать из Англии. Он не должен был искать любви другой женщины и любить ее. Он должен был остаться с женщиной, которую выбрал для него отец и которая вместе с ним растила его детей. Он убежал от своей жизни, как школьник, прогуливающий уроки и играющий в бродяжку. И теперь он понял, что у человека не может быть двух жизней. Он должен выбрать. Грубый саркастический совет Аттона был правильным — если две нити тянут человека в разные стороны, он должен обрезать одну из них.

Сара кивнула ему и вышла из дома, за ней последовали ее муж и Франсис. Тяжело опираясь на лопату, которую держала в одной руке, она направилась в дальний конец поля. Бертрам нес кирку для особо упрямых корней. Франсис, держась позади них обоих, толкал тяжелую деревянную тачку, груженную драгоценным, колышущимся грузом маленьких ростков табака.

Джон завершал процессию с двумя новыми мотыгами в руках. Он на секунду вспомнил резную статую своего отца на колонне винтовой лестницы в Хэтфилде. Статуя изображала человека, идущего в сад ради удовольствия, шляпа сдвинута набекрень, в руках — мотыжка, а из красиво изукрашенной вазы, зажатой у него под мышкой, изобильным потоком изливаются цветы и фрукты. Вся жизнь Джона была полна растениями, которые выращивали ради их красоты. Она была наполнена идеей сажать, мотыжить и полоть ради того, чтобы создавать отдохновение для глаз, источник радости. А теперь он работал для того, чтобы выжить.

Некое извращенное, противоречивое желание изгнало его из покойной, изобильной жизни его отца в страну, в которой вся его сила, все искусство уходили на то, чтобы просто выжить. Он бросил, оставил позади отцовское наследие, прекрасную радость работы. Он остановился и посмотрел на Хоберта, Сару и Франсиса, шедших по тропе к реке, чтобы сажать свой будущий урожай табака — маленькая процессия исполненных решимости людей, сажающих свою надежду в девственную землю.

Восемь ночей Джон оставался с Хобертами. Когда он уходил, поле перед домом было очищено от всех больших корней, а вся табачная рассада была высажена в землю и уже буйно разрослась. По его настоянию сбоку от дома они посадили огород, и там росли кукуруза, тыквы и бобы. Джон страстно хотел, чтобы между рядами посадили маракуйю, как это делают индейские женщины, чтобы в огороде у Хобертов были не только овощи, но и фрукты. Но они не брали в рот фрукты с тех пор, как повхатаны перестали торговать с ними, и даже не подумали сохранить семена.

— Я посмотрю, может, смогу принести вам семена.

На лице Сары мелькнул проблеск удовольствия.

— Украдите их, — сказала она.

Джон был искренне потрясен.

— Никогда бы не подумал, что вы не будете возражать против кражи.

— Взять у таких, как они, — это не кража, — твердо сказала она. — Разве я могу украсть кость из миски своей собаки? У них нет никаких прав на эту землю, она занята королем. Все на этой земле наше. Когда они кладут в рот мясо, они воруют его у нас. Эта земля — новая Англия, и все в ней принадлежит англичанам и англичанкам.

— Ты вернешься помочь с уборкой урожая? — спросил Хоберт.

Джон замялся.

— Если смогу, — сказал он. — Для меня непросто приходить и уходить.

— Тогда оставайтесь, — настаивала Сара. — Если они смотрят на вас с подозрением, тогда вы можете оказаться в опасности. Не возвращайтесь к ним.

— Дело не в них, — медленно сказал Джон. — Дело во мне. Для меня тяжело приходить и уходить, разрываться между этим миром и их миром.

— Тогда оставайтесь с нами, — просто сказала Сара. — На чердаке — ваша постель, когда созреет урожай, мы выплатим вашу долю. Мы пойдем и заново отстроим ваш дом, как и обещали, расчистим ваше поле. Вы снова станете нашим соседом, вместо того чтобы вести жизнь полукровки.

Джон с минуту помолчал.

— Не дави на него, — тихо сказал Хоберт жене и обратился к Джону: — Пойдем, я провожу тебя до реки.

Он снял мушкет с крючка за дверью и зажег фитиль от угольков в очаге.

— Я принесу какое-нибудь мясо, — сказал он, предупреждая протест жены, что работа в поле еще не закончена. — Я скоро вернусь.

Джон поклонился Саре, кивнул Франсису, и они пошли.

Хоберт шел рядом с Джоном, вместо того чтобы бежать следом за ним. Джону казалось странным, что человек идет рядом, что ему приходится замедлять свою походку до скорости, медленной, как у ребенка, странно слышать тот шум, который они производили, прокладывая через лес такую широкую тропу и ступая по ней так тяжело обутыми. Джон подумал, что они распугают всю дичь вокруг себя еще до того, как войдут в лес.