Полвека спустя, опровергая злостную страховскую клевету, А. Г. Достоевская, может быть сама того не желая, точно назвала первопричину бедствий, свалившихся на ее мужа после его столь удачного возвращения в литературу в начале 1860–х годов: Страхов. «Не могу понять, как у Страхова поднялась рука написать, что Федор Михайлович был «зол» и «нежно любил одного себя»? Ведь Страхов сам был свидетелем того ужасного положения, в которое оба брата Достоевские были поставлены запрещением «Времени», происшедшим благодаря неумело написанной статье («Роковой вопрос») самого же Страхова. Ведь, не напиши Страхов такой неясной статьи, журнал продолжал бы существовать и приносить выгоды и после смерти М. М. Достоевского, на плечи моего мужа не упали бы все долги по журналу и не пришлось бы ему всю свою остальную жизнь так мучиться из-за уплаты взятых на себя по журналу обязательств. Поистине можно сказать, что Страхов был злым гением моего мужа не только при его жизни, но, как оказалось теперь, и после его смерти» [122] .

Если к предположению Анны Григорьевны («…не напиши Страхов…») отнестись с тем вниманием, какого оно и заслуживает, цепь прямых или косвенных последствий «роковой» статьи может представиться еще более длинной.

Не опубликуй Страхов статьи, вызвавшей запрещение журнала в связи с ее «неприличным, возмутительным и антиправительственным» содержанием (причина запрета оставляла безрезультатными все хлопоты), Достоевский смог бы выехать за границу, где его с конца марта ждала А. П. Суслова, не в начале августа, а гораздо раньше: ведь уже в середине апреля он получил медицинское заключение, предписывающее морские купания, а в конце мая перевез больную Марью Дмитриевну из Петербурга во Владимир на лето.

Если бы не хлопоты по журналу («Тут было столько возни, тоски и прочего, очень дурного, что решительно целый месяц не подымалась рука взять перо», — писал Тургеневу Достоевский в середине июня), он бы, вероятно, гораздо раньше сумел получить высочайшее разрешение на выезд и оформить заграничный паспорт: но, даже и получив искомое разрешение, ему пришлось изыскивать «экстренных» денег, так как своих, то есть журнальных, уже не было. Касса «Времени» оказалась пуста: «Bo-1–х, журнала нет, а во — вторых (признаться искренно), он совершенно разорен запрещением журнала, и семейство его должно почти пойти по миру. И потому не будьте в претензии на нас», — извинялся за брата перед Тургеневым Достоевский; просить денег пришлось, за неимением иных кредиторов, у Литературного фонда.

Несомненно: он — несмотря на осложнения и препятствия — рвался уехать. «Собираясь отправиться на три месяца за границу для поправления моего здоровья и для совета с европейскими врачами — специалистами о падучей моей болезни, я прибегаю к помощи Общества… и прошу из капитала Общества себе взаймы… тысячу пятьсот рублей серебром…» За 1500 рублей, которые ему давали в долг, он готов был расплатиться с Обществом по самой высокой ставке, передавая ему, в случае болезни или смерти, вечное право на владение и издание своих сочинений. В конторе маклера он подписал обязательство вернуть долг к 1 февраля 1864 года — в противном случае (или в случае его смерти) права на все им написанное переходили Литературному фонду.

Надо полагать, если бы не эти обстоятельства, он бы по дороге из Петербурга в Париж, где его давно ждали, не завернул в Висбаден — только теперь уже не забавы ради, а чтобы непременно выиграть. Это и случилось. «Я, голубчик Варвара Дмитриевна, — тут же сообщил он свояченице, — выиграл 5000 франков, то есть выиграл сначала 10 тысяч 400 франков, и уж домой принес и в сак запер и ехать из Висбадена на другой день положил, не заходя на рулетку; но прорвался и спустил половину выигрыша…» Если бы не первый в его жизни крупный куш, которым сразу можно было расплатиться с Литературным фондом, быть может, он и уберегся от беды, длившейся потом восемь лет. И конечно, если бы не причины, продержавшие его все лето в Петербурге, он оказался бы в Париже не в середине августа, а хотя бы месяцем раньше (еще в середине июля А. П. Суслова сообщала из Парижа, что живет скучно и не спешит ни с кем знакомиться); случись так, ему, скорее всего, не пришлось бы услышать те невыносимые слова, которые потом много лет подряд будут мучить и преследовать его.

«Ты едешь немножко поздно…» — так запомнила свои слова она. «Ты немножко опоздал приехать» — так их запомнил он, до глубины души уязвленный этим оскорбительно — нелепым «немножко», как будто виноваты были те недели, которые он потратил на самые неотложные хлопоты в Петербурге, или те дни, которые он провел в Висбадене, пытаясь материально обеспечить их предстоящее путешествие не в ущерб больной жене и разоренному брату. («Не за любовь к другому я корю ее, а за эти четыре строки, которые она прислала мне в гостиницу с грубой фразой…»)

Не «опоздай» он в Париж, может, и удалось бы, по крайней мере на этот раз и с этой женщиной, избежать унизительной роли «друга и брата», толкнувшей его в игорное пекло, — тем более что теперь он только проигрывал. Не думай он маниакально о выигрыше, не мечтай он по ночам о чудодейственной системе («…как было не увлечься, как было не поверить — что следуй я строго моей системе, и счастье у меня в руках. А мне надо деньги, для меня, для тебя, для жены, для написания романа. Тут шутя выигрываются десятки тысяч. Да я ехал с тем, чтоб всех вас спасти и себя из беды выгородить»), он не выглядел бы в глазах подруги, которая размышляла о его проигрышах с холодным раздражением, таким несчастным и жалким. «Мне его жаль — жаль отчасти, что я ничем не могу заплатить за эти заботы, но что же делать — не могу. Неужели ж на мне есть обязанность — нет, это вздор» [123] . Не испытай он такого душевного потрясения, не будь он так сильно задет и впечатлен, как в это долгожданное путешествие по Италии, где ему было не до врачей и морских купаний, он бы никогда не смог написать «Игрока» — которому в свою очередь суждено было стать прелюдией игорного безумия, продержавшего его в плену еще пять лет.

«Тут и счастье принимаешь тяжело, потому что отделился от всех, кого до сих пор любил и по ком много раз страдал. Искать счастье, бросив всё, даже то, чему мог быть полезным, — эгоизм, и эта мысль отравляет теперь мое счастье (если только есть оно в самом деле)», — писал он брату из Италии, как бы оправдываясь за свое безрадостное путешествие. Однако тревога о тех, кого он «до сих пор любил», а теперь оставил, отравлявшая и без того безобразно испорченную итальянскую поездку, не только не была напрасной, но и обернулась вскоре невозместимыми потерями: в течение нескольких месяцев не стало ни жены, ни брата, ни журнала «Эпоха», который, возникнув на месте «Времени» продержался всего четырнадцать месяцев.