Сознание возвращалось медленно. Поначалу Щерба не понял, откуда вдруг взялся Карасик – один из двух его холопов, – почему ему растирают лицо снегом и зачем стаскивают кольчугу и пропитанный кровью поддоспешник. Но снег все же помог – взбодрил и освежил, уши внезапно обрели способность слышать, а в глазах перестали плавать розовые пятна. Боярский сын тряхнул головой, поднялся, отпихнул холопа:

– Ты чего делаешь?

– Дык рази это теперича броня, боярин? – поднял перед ним рваную во многих местах кольчугу Карасик. – И стеганка залита вся, токмо что не чавкает!

– Воевода, воевода едет! – внезапно засуетились стрельцы, отступая к щитам и хватаясь за пищали. – Князь Хворостинин.

– Сам князь Дмитрий?! – Услышав имя знаменитого воеводы, многократного победителя татар, шведов и ляхов, боярский сын Котошикин тоже забеспокоился, схватился за пояс с саблей, торопливо застегнул его на животе, выпрямился, выпятив окровавленную грудь.

Воевода подъехал мерным шагом в сопровождении свиты из пяти богато одетых бояр. Он был в крупнокольчатой байдане, поверх которой на плечах лежала соболья шуба. Длинная седая борода колыхалась на ветру. Высокий лоб, впалые щеки, синие круги под глазами, но – твердый уверенный взгляд.

– Назови свое имя, боярин, – хрипло потребовал воевода Хворостинин.

– Боярский сын Котошикин, княже! – выкрикнул новик. – Щербой родители нарекли!

– Стало быть, это ты собрался сам-един правый полк шведский опрокинуть? – улыбнулся князь. – Достойные, стало быть, сыновья в семье Котошикиных растут. Надобно род этот запомнить.

Один из воинов свиты зашевелился, доставая что-то из поясной сумки, но новик смотрел только на знаменитого воеводу:

– Отец мой честно царю всю жизнь служил. И братья младшие, как подрастут, достойными звания боярского будут! Дозволь под твою руку исполчаться, Дмитрий Иванович?

– Имя я твое запомнил, боярский сын Щерба, – кивнул воевода. – Отвагу твою ныне знаю. Отдыхай.

– А чего мне отдыхать, княже? – развернул плечи новик. – Руки целы, ноги целы. В сече мое место, а не в телеге знахарской!

– Храбрец, – похвалил воевода, – этого у тебя не отнять. Ну, коли так, ныне сотником тебя в полку левой руки ставлю. Князь Мстиславский раненый лежит, и бояре старшие тоже посечены. Тебе честь – вместо них сотни боярские в атаку поведешь. Их, правда, всего три у тебя осталось. И более не дам. Дорогу видишь? Воевода свенский Банер превыше всего боится, что захватим мы сей выход и на поле их запрем. Оттого все силы на сей стороне супротив тебя и собрал. Мы же, как ты к себе внимание общее привлечешь, засадным полком в левый край его, вконец опустевший, ударим, за спину пройдем и стопчем ворога начисто. В твоих руках победу нашу оставляю. Напугай Банера так, чтобы ни единого кирасира отсюда не увел. Сделаешь?

– Не сумневайся, княже!

– Не сумневаюсь, – поворотил коня князь Хворостинин.

Боярский сын, ныне уже сотник, Щерба проводил его взглядом. Карасик же, ругаясь, принялся стаскивать с себя колонтарь:

– Что же творишь ты, боярин? Ведь побьют! Как есть ведь побьют.

Застегнув теплую стеганку, обшитую снаружи железными пластинками, сотник Котошикин поднялся в седло холопьей кобылы, принял в руку рогатину слуги и подъехал к уставшим ратникам, отдыхающим под прикрытием щитов:

– К последнему усилию призываю вас, други! Ныне токмо от нас, от храбрости и чести нашей исход битвы зависит. Докажем же государю, что мы есть лучшие из слуг царских, что на земле русской рождались! Не посрамим имени русского, отцов и прадедов наших. Выбьем схизматиков поганых с земли нашей, дабы боле здесь и не показывались! За мной, други, за мной!

Теперь он, как час назад князь Мстиславский, первым выехал за щиты гуляй-города. А следом, один за другим, стали выезжать остальные боярские дети и их холопы, крестясь перед последней своей схваткой, целуя нательные распятия и шепча молитвы. Вдалеке, возле ставки, запели трубы, и сотник махнул рукой трубачу:

– Играй атаку! За мной, бояре! Во славу Божию, за мной! Ур-ра-а!!!

Он дал шпоры кобыле, посылая ее в сторону плотных шведских рядов, разгоняясь в стремительный, поющий ветром в ушах галоп, опустил рогатину, выбирая жертву для удара, – и тут склонившиеся к аркебузам стрелки нажали на спуск, посылая в сердца атакующих смертоносный свинцовый поток.

Щерба увидел вырвавшиеся из стволов дымы, вздрогнул от обжигающей боли, опрокинулся на спину и…

…открыл глаза. Рефлекторно откатившись в сторону, грохнулся на пол, но тут же вскочил, вскинув руки перед собой в «закрытой» стойке, мотнул головой из стороны в сторону, не заметив опасности, быстро ощупал грудь, голову и облегченно перевел дух, медленно приходя в себя:

– Ни хрена себе, примерещилось! Еще секунда, и я проснулся бы трупом!

Разумеется, он находился дома. Дома, в Москве, в своей комнате на восьмом этаже панельной многоэтажки. Не в армии, не в командировке, не на работе. То есть в полной и абсолютной безопасности. За темными окнами, подсвеченные снизу уличными фонарями, вяло падали крупные сонные снежинки, где-то очень далеко бурчал телевизор какого-то полуночника, да недовольно тявкала во дворе собака, ни свет ни заря вытащенная на прогулку.