Потом он сел. В переносном смысле этого слова. Говорят, за сионистскую пропаганду.

Но до этого я начал сдавать экзамены, первым из которых была устная математика. Чего-чего, а математики я не боялся. Во-первых, у меня мама была математик, а во-вторых, я сам несколько раз занимал первые места на городских олимпиадах.

Экзаменатор был худой, казалось, что евреи травили его, а не Сталина.

— Я вас не буду долго мучить, — сказал он, — только одна задачка.

И он протянул мне условие. Я прочел его и обомлел.

— Простите, — сказал я, — это задача, которую решают уже два века все математики мира, включая самого Галуа.

— Ну и что? — спросил экзаменатор.

— И никто не решил! Включая самого Галуа, который, говорят, от этого и умер.

— Милый друг, — сказал экзаменатор, — это естественно. Ведь если бы она была решена, какой же смысл было б ее вам давать.

— Да, но сам Галуа… — начал я.

— Он не поступал в наш институт, — отрезал математик, — и не готовился стать советским лоцманом.

— Я не могу ее решить, — сказал я.

— Очень жаль, — протянул он.

— А вы можете? — спросил я.

— Милый друг, — улыбнулся он, — я уже поступил. И даже кончил. Я профессор, милый друг, зачем мне ее решать?

И он вывел мне единицу, тощую, как и он сам. И водный транспорт навеки уплыл от меня далеко в море, за горизонт, и я начал готовиться к прохождению военной службы, может быть, даже и на флоте, но не в качестве лоцмана, а скорее, как и предсказывал ректор, в качестве кацмана… Кто служил, знает, что это за служба. Мама не служила, но знала. И она нашла другой институт — технологический. Там был большой недобор, и туда брали. Там все срезались на сочинении «Лев Толстой как зеркало русской революции». У всех получилось зеркало и ни у кого — русской революции. И туда добирали. И мы с мамой понеслись туда. Причем мама бежала быстрее: она боялась, что вот-вот кончится этот самый недобор. Технологический был чудо: там не брали в рамки, не спрашивали разницы между кацманом и шварцманом, а сразу отправили на экзамен. И это была химия. Химик был старик с недовольным лицом. Казалось, что в нем все время происходила реакция окисления.

— Скажите, — кисло спросил он, — какого черта вы решили поступать именно к нам?

Я растерялся — вопрос был явно не химическим. Я готовился к галогенам, к щелочам, ко всяким ангидридам и фенолфталеинам, к лакмусовым бумажкам и стеклянным мензуркам, мне дважды приснилась таблица Менделеева и один раз он сам, но такой вопрос мне не явился даже во сне.

— А разве вы не знаете? — вдруг спросил я.

— Нет! — твердо ответил старикан.

— Так сюда же берут! — выпалил я.

— Кого? — поинтересовался он.

— Евреев, — ответил я, — кого ж еще?

Внутри химика, видимо, произошла реакция замещения с большим выделением тепла, так как он покраснел, зашипел и начал выпускать пар.

— Мы принимаем не евреев, — сипел он, — а талантливых людей!

— А евреев нет? — спросил я.

Он стал похож на ангидрид, каким я его себе представлял. И я не знаю, что бы ответил этот химик на такой нехимический вопрос, если б на него не ответила моя мама.

— Не слушайте его! — закричала она, врываясь в аудиторию. — Он несет ахинею! Взгляните на него, — она указала на меня, — разве это еврей?

Ангидрид посмотрел на мои вьющиеся волосы, в мои черные глаза, на мой далеко не римский нос и спросил:

— А кто же он?

— Химик! — закричала мама. — Вылитый химик! Разве вы не видите?

— Нет, — ответил тот.

— Это Менделеев! — шумела мама. — Мечников.

— Они тоже были евреями, — заметил я.

— Чушь, — сказала мама. — Они были великими русскими учеными.

— Вот именно, — вставил химик. — Ваша мама права.

— Мать всегда права! — подтвердила мама. — Только дети этого не понимают. А когда поймут, то уже поздно! Товарищ профессор, я прошу вас, дайте ему поступить и вы увидите, как этот, казалось бы, еврейский мальчик, этот шлеймазл, чтоб он сгорел, станет великим русским ученым!

Профессор задумался. Он любил великих русских ученых, какой бы национальности они ни были, любил химию, у которой вообще не было национальности, и поэтому он спросил:

— Вы уверены?

— Пусть только попробует не стать! — почти клялась мама и, обернувшись ко мне, добавила: — Только попробуй!

Я не возражал.

А профессор вдруг представил, что вот сейчас он не примет в институт Менделеева. И не будет таблицы! И каждый раз он будет должен сам высчитывать атомные веса и валентности. И вдруг из ангидрида он превратился в веселого старика, крякнул и сказал:

— Пять!

— Что? — переспросила мама. — Пять? Математику он уже завалил. Задайте ему что-нибудь химическое.