Должно быть, владельцы магазинов на мосту представляли собой обособленное общество — общество единственных «сухопутных крыс», живших и трудившихся на Темзе. Казалось, они сошли на берег с борта некоего загадочного корабля. Говорят, на Лондонском мосту жил Гольбейн. Свифт и Поуп частенько навещали лавку старого книготорговца по имени Криспин Такер. Во время работы над гравюрами для Джона Боулса из Корнхила на мосту жил Хогарт, запечатлевший мост на одной из гравюр серии «Модный брак». Также на мосту обитал художник-маринист Питер Мономи. Проживал на мосту и галантерейщик Болдуин, которому его врач настоятельно рекомендовал переехать в сельскую местность, но который вернулся в Лондон, поскольку потерял сон из-за скрипа водяной мельницы.

Этот мост, считавшийся невероятно древним уже во времена Тюдоров, менялся от эпохи к эпохе. Порой его дома сгорали дотла и их приходилось восстанавливать. Магазины либо становились модными, либо теряли своих покупателей. В эпоху королевы Елизаветы Лондонский мост стал излюбленным местом издателей и книготорговцев. На титульных листах книг той поры можно обнаружить названия следующих печатных мастерских с Лондонского моста: «The Three Bibles», «The Angel» и «The Looking Glass». Не исключено, что на мосту можно было встретить и Шекспира, листающего книги, поглаживающего «Плутарха» Норта или размышляющего о том, нужен ли ему совершенно никчемный том Холиншеда или новая книга Реджинальда Скота под названием «Discoverie of Witchcraft» («Открытие колдовства») — нет, последняя пригодится совершенно точно для пьесы о Макбете!

Мы располагаем только тем списком владельцев магазинов Лондонского моста, который был составлен в 1633 году, когда пожар уничтожил некоторое количество домов. Среди сгоревших оказались восемь галантерейных лавок, шесть трикотажных, одна обувная, пять шляпных, три магазина шелковых тканей, одна портновская, две перчаточных мастерских, лавка «дистиллятора крепких напитков», лавка по продаже ремней, одна парусиновая мануфактура, две шерстяные, одна соляная лавка, две бакалейные, одна нотариальная контора, лавка производителя булавок, дом приказчика и дом викария церкви Святого Магнуса Мученика. Позже число «производителей булавок» возросло; Пеннант сообщал, что в его время «большинство домов арендовали производители булавок и иголок, а бережливые хозяйки имели обыкновение приезжать сюда, чтобы сделать дешевые покупки. Так поступали даже те, кто жил в районе Сент-Джеймского парка».

Судя по всему, проезжая часть моста была устроена крайне неудобно, поскольку имела разную ширину: в самом узком месте всего двенадцать футов, а в самом широком — двадцать. Пешеходные дорожки отгораживали цепи. Большая часть моста была погружена во мрак, так как над ней нависали фасады домов. Во многих местах крыши старых домов, настолько ветхие, что иначе они могли рухнуть в воду, соединялись деревянными арками. Должно быть, когда конные экипажи стали привычным делом, на мосту возникали ужасающие заторы. Пипс рассказывал, что однажды попытался проехать через мост со стороны Саутуорка и попал в затор. Спустя полчаса ему наскучило сидеть в экипаже, и он отправился в таверну на мосту, а когда вышел — обнаружил, что поток увлек его экипаж далеко вперед. Пришлось идти пешком. Но на проезжей части была яма, которой он не заметил и не сломал ногу только благодаря тому, что кто-то вовремя его подхватил.

Узкие быки моста оказывали такое сопротивление течению реки, что за мостом Темза напоминала тихое озеро. Вот почему в старину столь часто проводились ярмарки на льду замерзшей реки; когда же старый мост снесли, Темза перестала замерзать от берега до берега. Из-за быков в районе моста возникали бурные пороги, представлявшие большую опасность для неопытных гребцов. Многие лондонцы падали в воду, многие тонули во время так называемых «проскакиваний», смысл которых заключался в том, чтобы пройти на весельной лодке через пороги реки. Это рискованное мероприятие породило старинную поговорку: «Умные идут по Лондонскому мосту, а дураки под ним». При плавании вниз по течению люди благоразумные выходили из лодки у таверны «Три журавля» на Аппер Темз-стрит и снова поднимались на борт неподалеку от Биллингсгейта, уже после моста. Поднимавшийся по реке вверх Пипс писал, что наблюдал за тем, как лодочник проходит пороги, с контрфорса моста.

На каждого, кто видел старый Лондонский мост, производили неизгладимое впечатление головы уголовных преступников, изменников и жертв королевского неудовольствия. Насаженные на острия пик, они возвышались над центральной башней моста. Впрочем, в те времена повсюду можно было увидеть виселицы с подвешенными к ним железными клетками и скелетами внутри. Так что приехавшие в Лондон путешественники едва ли теряли покой и сон от подобного зрелища.

Трудовой день в Биллингсгейте заканчивается задолго до того, как служащие отправляются в утренний путь по Лондонскому мосту. В старину расположенный здесь рыбный рынок открывался в четыре часа утра. Когда я впервые посетил его, накануне последней мировой войны, он открывался в пять, а сегодня время открытия сдвинулось еще на два часа. Перенос открытия с пяти на семь утра связан с военными мерами — введением затемнения. Тем не менее рабочий день в Биллингсгейте по-прежнему начинается раньше, чем в любом другом районе Сити. Все улицы, спускающиеся к рынку, заполнены грузовиками, фургончиками, конными повозками и даже тележками, в которые впряжены ослики. Вокруг носятся торговцы рыбой, грузчики и сотни людей в суконных кепках — призрачные силуэты проступают в предрассветной мгле. Разворачивающаяся на улицах спящего города бурная деятельность невольно наводит на мысль о некоем заговоре. Кажется, что все эти люди пытаются успеть что-то сделать еще до того, как проснувшийся Лондон раскроет их планы. Впрочем, так оно и есть. Они пытаются обеспечить Лондон рыбой, которую всего сутки назад выловили в Северном море.

Среди всех тварей, которых мы умерщвляем, чтобы употребить в пищу, рыба вызывает у нас наименьшие сострадания. Я не люблю курицу и поэтому прямо говорю, что не питаю особых симпатий к рынку Лиденхолл-маркет. И все же когда я вижу на земле неподвижные тушки вальдшнепов и бекасов, мое сердце непроизвольно сжимается от боли. Те же чувства пробуждают во мне трогательные и беззащитные тушки фазанов и куропаток. Но треска, мерлуза, угорь, морской язык, омар, краб или камбала вызывают во мне не сострадание, а живой интерес. Наверное, это связано с тем, что рыбы и морские гады — обитатели чуждой нам стихии. Вероятно, именно поэтому они не вызывают душевных мук даже у самых чувствительных натур.

Вот почему я обожаю изучать этот своеобразный океанский морг и наблюдать за людьми в белых комбинезонах, посвятившими себя рыбе. Одна из привлекательных особенностей Лондона состоит в том, что этот город полон высококлассных специалистов. Среди них немало людей, которые всю свою жизнь занимаются рыботорговлей. Они знают о рыбе все, что только необходимо знать. Для нас с вами мертвая рыба — всего-навсего мертвая рыба, а для них — нечто гораздо большее. Эти люди — знатоки своего дела, чьи познания не уступают познаниям ценителей искусства, посещающих аукционы в окрестностях Сент-Джеймского парка. Они тоже с первого взгляда отличают подлинник от подделки.