Год оказался страшным, но страшное стало обыденным, многим казалось, что их репрессии не коснутся хотя бы потому, что они ни в чем не виноваты. Так днем считали те, за кем являлись той же ночью. Аресты проходили по ночам, органы старались делать свое дело, не привлекая лишнего внимания, расстреливали тайно, родным сообщали не о казни, а о приговоре — "десять лет без права переписки". Существовало как бы две действительности — ночная, с арестами и расстрелами, страхами, и дневная, с надеждами на лучшее, с желанием не знать, с попытками разумного объяснения совершающегося, пока оно тебя не задело. Лион Фейхтвангер, в январе посетивший Москву, писал в молниеносно изданной по — русски книге "Москва 1937": "Громадный город Москва дышал удовлетворением и согласием и более того — счастьем" [228] . Фейхтвангер присутствовал на процессе Пятакова — Радека и, по его словам, убедился в виновности обвиняемых, но признался, что их поведение перед судом осталось для него непонятным. Логику трагических ролей определили сценаристы и постановщики судилища, они же приглашали зрителей. А что могли понять те, кто узнавал о судах и расстрелах из газет?

Как относился к совершавшемуся, что переживал поэт, можно судить по его стихам:

Д. Л. Андреев. 1937

Стихи написаны в 37–м. Но, видимо, позже. А зимой Даниил продолжает по просьбе брата, рвущегося из эмиграции, малоуспешные хлопоты. 18 марта пишет ему: "Дорогой мой, родной мой Димуша, мной сделано все, от меня зависевшее. Не так давно было отослано письмо И. В. Сталину, и я думаю, что на протяжении апреля, может быть, мая, дело вырешится окончательно. Если ты получишь какое-либо сообщение из консульства, пожалуйста, тотчас же напиши мне, чтобы я мог немного подготовить ваше, так сказать, pieds a terre [229] (во франц<узской>орфографии я не силен). Должен сознаться: неужели действительно приходит к концу двадцатилетняя разлука. Это так странно, так невероятно, что боюсь мечтать, и все-таки мечтаю беспредельно.

Мы живем по — прежнему. Только дядя что-то стал сдавать (с прошлого года). Грудная жаба часто не дает ему возможности двигаться, и иногда ему приходится лежать по целым неделям. Лежит он и сейчас, тихо читая у себя за занавесками.

Мама тоже, конечно, чувствует себя не блестяще, ведь надо учитывать, что им обоим уже под 70 лет. Бодрее и крепче держится тетя Катя. Алекс<андр> Викт<орович>страшно много работает, я его почти не вижу.

У меня в работе бывают перебои — исключительно по вине моей феноменальной практической бездарности. Исключая этой стороны жизни да еще того, не менее плачевного факта, что личная жизнь моя не устроилась и, вероятно, никогда не устроится, — в остальном этот год был для меня плодотворным и, если так можно выразиться, внутренно — щедрым. Читаю, впрочем, немного. Знаешь ли ты роман Бруно Франка "Сервантес"? Книга замечательная, настоящая большая литература. Она здесь имеет громадный успех.

Вчера был на Пушкинской выставке. Впечатление грандиозное. 17 зал, полных рукописями, документами, редчайшими портретами, великолепными иллюстрациями к Пушкину и т. п. Нечего и думать осмотреть все это за 1 раз. Выставка будет функционировать до 1 января, т<ак> ч<то> ты ее, надеюсь, еще застанешь и мы сходим на нее вместе".

Наивные надежды страшного времени. Посетителей Пушкинской выставки встречал двойной портрет Пушкина с женой. Она смотрит в зеркало на себя, поэт мрачно и тревожно оглядывается, а над его резким профилем парит отражение благодушной светской толпы.

Письмо Сталину написано по совету Пешковой, знавшей, от кого в СССР все зависит. Тем более, что с Иосифом Виссарионовичем о желании Вадима Андреева вернуться успел поговорить Алексей Максимович. Но письмо осталось без ответа.

Блестяще переведенная поэтом Александром Кочетковым книга о Сервантесе рассказывала о безуспешной и страдальческой борьбе гения с судьбой и эпохой — нищета, война, тюрьма, непризнание, и — бессмертная победа — роман о рыцаре Печального Образа. Восхитившийся книгой Бруно Франка Даниил Андреев не думал о том, что его ждет впереди то же — и война, и сума, и тюрьма.

3. В. Киселева

В начале 1937 года женился Ивашев — Мусатов, совсем недавно пришедший в себя после безумной любви к однокласснице Андреева — Зое Киселевой. Вот портрет Киселевой тех лет, девушки неописуемой красоты: "… античные черты лица, озаренные византийской духовностью; строгий профиль и правильный овал белого лица с легким румянцем; темно — каштановые косы обвивают голову двойным венцом; густые брови с грустным изгибом; излучающие внутренний свет серые глаза; губы классической формы очерчены индивидуально. Рост выше среднего, фигура стройная, пышная в расцвете молодости и здоровья. Одета в простое платье, никаких украшений" [230] . Восторженный художник потерял голову.

Старше Киселевой на восемь лет, Сергей Николаевич Ивашев-Мусатов родился в 1900–м. Родился он незаконнорожденным и потому долго носил отчество, данное по крестному отцу — Михайлович. Отец его — Николай Александрович Мусатов. Мать — Ивашева, из рода декабриста, преподавала немецкий язык. После гимназии, где он учился в одном классе с Колмогоровым и тоже увлекся математикой, поступил на физико — математический факультет Московского университета, окончил его. Недолго даже преподавал математику. Но живопись, которой всерьез и все больше занимался, не оставляя университета, взяла вверх. Складываться как живописец начал в студии Ильи Машкова.

Высокий и прямой, худощавый, светловолосый, в круглых очках, живший искусством, артистичный и красноречивый, он со знанием дела говорил о музыке и философии, особенно часто о древнегреческой, о Сократе и Платоне, о литературе. Страстно любил музыку и часто музицировал.

Зое Киселевой родные запретили выходить замуж за неуравновешенного художника. И совсем не потому что тот представлялся им идеалистом, витавшим над грешной и немилосердной действительностью. Ивашев — Мусатов был женат, причем церковным браком, на Анне Егоровой, дочери известного историка, тоже выпускнице гимназии Репман. С ней он в 1934 году развелся, но требовался церковный развод, получить его оказалось непросто. Семья Киселевых, истово православная, принадлежала к "тихоновцам", к "катакомбной" церкви. Противилась браку и Зоина наставница — Строганова, прочившая ее в монахини.