Сразу же после убийства Кирова газеты были сплошь заполнены проклятьями и угрозами в адрес троцкистско-зиновьевских убийц, в редакциях без устали соревновались в придумывании самых забористых, зубодробительных и гневных заголовков к материалам, разоблачающим врагов: «Раздавим фашистскую гадину!», «Смерть презренным наймитам империалистических разведок!», «Подлых убийц и изменников — на свалку истории!», «Троцкистов и зиновьевцев — в ежовые рукавицы!», «Иудам, продавшимся за тридцать сребреников, не будет пощады!». Стереть с лица земли фашистскую банду денно и нощно требовал радиоэфир и ораторы на бесчисленных митингах. И в головах людей рисовалась страшная, дьявольская картина, сравнимая разве что с Апокалипсисом, вся страна кишит врагами народа, шпионами, диверсантами, террористами, вредителями, убийцами, изменниками, двурушниками, капитулянтами, предателями, бандитами, иудами, саботажниками, провокаторами, антисоветчиками, недобитыми контрреволюционерами и всяческим другим отребьем, которое даже во сне мечтает загубить социализм и реставрировать капитализм. Люди были запуганы настолько, что многие страдали галлюцинациями и манией преследования, и порой собственная жена, отлучившаяся среди ночи по малой нужде в туалет, могла быть запросто заподозрена мужем в том, что, пользуясь его беспечностью и ротозейством, передает в Берлин, Рим и Токио по упрятанной в сундуке рации совершенно секретную информацию, к примеру о количестве галош, изготовляемых предприятиями резинотреста за квартал, и тем самым ослабляет оборонную мощь Страны Советов, ибо такая информация может косвенно навести противника на размышления насчет количества выпускаемых покрышек для военных автомобилей.

Все хорошее и радостное, что происходило в стране, незамедлительно, с вдохновляющей настойчивостью врывалось в каждую квартиру вместе с приходом почтальона, принесшего свежие газеты, извергалось из черных дисков радиорепродукторов, обрушивалось на зрителей в кинотеатрах выпусками «Новостей дня», кричало, призывало и взывало с транспарантов, афиш и даже с небес, где лозунги чертили выстроившиеся в безукоризненный ряд самолеты. Все же плохое, страшное и до невероятия трагическое было скрыто за семью печатями, за устрашающими грифами, за стиснутыми намертво губами тех, кто творил произвол. Или же изредка передавалось из уст в уста, и то лишь теми, кого уже коснулось черное крыло расправы, но только намеками, иносказаниями, эзоповским языком, предварительно заручившись клятвенными заверениями «никому» и «ни слова». А те, кто по благодушию, опрометчивости или просто по пьянке рисковал озвучивать информацию об арестах и гонениях, вскоре оказывались в той же роли арестованных и гонимых.

И если шахтеры соревновались в том, чтобы перекрыть стахановский рекорд, металлурги — перекрыть рекорд Мазая, ткачихи — рекорд сестер Виноградовых, свекловоды — рекорд Марии Демченко, летчики — в том, чтобы летать выше, дальше и быстрее всех, железнодорожники — чтобы водить самые длинные и самые тяжеловесные составы, колхозники — чтобы засыпать в закрома государства больше полновесного зерна и закончить очередной сев хотя бы на неделю раньше прошлогоднего, школьники — чтобы получать сплошные отличные оценки, женщины — чтобы нарожать как можно больше детей, строители — чтобы возвести больше домов, композиторы — чтобы сочинить самые бодрые в мире песни, пожарники — чтобы потушить как можно больше пожаров, работники общепита — обслужить максимальное количество проголодавшихся граждан, а швейцары в ресторанах — в совершенстве освоить мастерство вышибал,— то в это самое время энкаведисты рьяно и самозабвенно соревновались в том, чтобы повысить процент выявленных, разоблаченных, арестованных и, главное, полностью признавших свою вину врагов народа и тем самым обеспечить надежную государственную безопасность. И тем из них, кто успешно выполнял мудрые указания великого кормчего, попадая, таким образом, «в струю», стремительно вручались ордена и медали, премии и ценные подарки, им было обеспечено быстрое восхождение по крутой и скользкой служебной лестнице, избрание в руководящие партийные и советские органы, в президиумы собраний, заседаний и совещаний. Сам Михаил Иванович Калинин стабильно вручал им награды «за успешное выполнение специальных заданий правительства». И после этого уже никого не интересовало и не волновало, кроме родных и близких награжденного, что накануне днем он выходил из Кремля с орденом Ленина на груди, а ночью «воронок» уже мчал его на Лубянку, чтобы можно было, всласть поиздевавшись над ним, раздавить как «фашистскую гадину»…

Две жизни страны, как две параллельные линии, шли, не пересекаясь между собой, и все же вторая жизнь исподволь вторгалась в сердца людей грозным и жестоким предвестником беды. И многие из тех, кого не миновала горькая чаша гонений, всецело были убеждены в том, что все эти аресты, обыски, пытки — всего лишь злые вредительские перегибы на местах, опять-таки совершаемые истинными врагами народа, пробравшимися в славные чекистские органы, чтобы вредить и пакостить, истреблять лучших сынов народа, множить противников советской власти. И конечно же если бы о всех этих перегибах и злодействах узнал лично товарищ Сталин,— мокрого места не осталось бы от этих христопродавцев. Люди думали именно так, даже не подозревая о том, что в это же самое время вождь, просматривая невероятно длинные списки «врагов народа» и присвоив себе функции высшего судьи, непременно ставил на полях короткую резолюцию: «ВМН», что означало «высшая мера наказания»…

…Что касается Андрея и Ларисы, то их семьи еще не коснулось смертное дыхание второй, тайной, жизни страны, и им казалось, что и другие семьи на просторах России живут так же, как живет их семья,— кто получше, кто похуже, но живут,— под мирным небом, под ярким солнцем, живут, поглощенные своими вечными человеческими заботами и мечтами.

Став матерью, Лариса неузнаваемо преобразилась не только внешне, сделавшись еще более цветущей и красивой, но главное, внутренне, отбросив все, что не было связано с ее материнскими чувствами и переживаниями, обращенными к ее дочурке. И если Андрей затевал разговоры на политические темы, стремилась тотчас же перевести их на любые другие — семейные, бытовые, литературные, лишь бы уйти из политики, укрыться от ее всевластного гнетущего влияния. Материнство, казалось, вытеснило из ее сердца все, что мешало ей думать о здоровье и благополучии дочери и мужа, которому работа стала изрядно изматывать нервы.

Как-то незаметно для себя Лариса пришла к мысли, что страну, в которой человек родился, так же, как и мать, не выбирают и какой бы эта страна ни была, какие бы ни царили в ней порядки — хорошие, плохие или даже вовсе невыносимые,— это ее страна, страна ее матери, мужа, а теперь уже и любимой крошки-дочери, страна ее предков и ее будущих потомков, а потому разумнее всего не только смириться с этим фактом, но и стараться строить свою жизнь так, чтобы она была не в тягость, а в радость.

А радость, пронзительнее и сладостнее которой ей дотоле никогда прежде не приходилось испытывать, принесло в дом это маленькое прелестное существо, этот крохотный забавный человечек — ее дочурка, ее Жека. Оно, это создание, было схоже с солнышком, зажигавшим на лице матери святую улыбку, улыбку счастья и любви, вмиг разгонявшим мрачные думы, тоску и даже страдания. Андрей теперь отошел как бы на второй план. И то, что раньше пленяло и манило к себе — веселье праздников, ожидание интересных встреч со знакомыми, грохочущие джазом рестораны,— тоже потеснилось, потому что в доме прыгало, бегало, визжало, смеялось и плакало это маленькое чудо природы, которого еще совсем недавно вовсе и не было на свете, о котором никто не знал, не ведал,— и вот возникло, появилось, сразу заявив о себе, как о новом человеке, ступившем на земную твердь.

Таким же солнышком, которое не только светит, но и согревает, стала Жека и для Андрея: какой бы усталый, мрачный и разбитый ни приходил он с работы, радостный крик дочурки «Папа!» возвращал его к жизни и к земным человеческим радостям, вытесняя из души мрак и уныние.

Что касается Тимофея Евлампиевича, то в своей «любимишке» он поистине души не чаял и радовался как ребенок, когда ее, уже трехлетнюю, привозили к нему в Старую Рузу. Здесь, среди цветов и нарядных весенних яблонь, на воздухе, пахнущем родниковой свежестью и медом, ей было привольно, полезно для здоровья и весело. К тому же она сразу же подружилась с соседской девчонкой Наташей, и хотя та была значительно старше ее, это вовсе не мешало им дружить, и Наташа стала для нее как бы старшей сестрой, пример которой — веселость, бесшабашность в играх, умение придумывать всяческие забавы и рассказывать таинственные затейливые истории — был для Жеки поистине заразителен. Дедушка Тимофей смастерил качели в саду, между двух старых берез натянул гамак, и подружек до самого позднего вечера не удавалось загнать домой. Каждый вечер Тимофей Евлампиевич на манер пушкинской Арины Родионовны рассказывал Жеке сказки или читал книги. Малышка очень не любила, если сказки были с плохим концом. Она останавливала деда на середине, требуя другой сказки — доброй, веселой и хорошо завершающейся. Как-то Тимофей Евлампиевич читал ей «Сказку о рыбаке и рыбке», и Жека, выслушав ее, возмущенно воскликнула: «Стаюха дуяцкая!» — и попросила рассказать ей, как к ней в гости приезжал ее любимый Мишутка. Жека очень любила гостить у дедушки, но стоило родителям не приехать, как обычно, в выходной день, как она начинала тосковать и порой, пробудившись среди ночи, безутешно плакала и причитала: «Мамочка! Где моя мамочка? Я хочу к мамочке!»

Когда Лариса снова пошла на работу и отдала Жеку в детский сад, малышка всю зиму мечтала о Старой Рузе, о дедушкином доме. И если отец и мать, занятые своими делами, не уделяли ей внимания или же поругивали ее, Жека заявляла, как бы дразня их: «Здесь меня никто не любит, я уеду к дедушке».

И все же, пытаясь с помощью дочурки отгородиться от реальной жизни, стремясь создать себе другую, желанную жизнь, Лариса чувствовала, что эти стремления несбыточны. Ветры все более страшных перемен настырно и беззастенчиво проникали в ее маленькое семейное гнездо.