На Покровском бульваре сладко пахли цветущие липы, шла бойкая торговля мороженым и газированной водой с передвижных тележек. Вокруг стеклянных высоких баллончиков с сиропом вились неугомонные, охочие до сладкого осы. Андрей залпом выпил три стакана газировки с сиропом ядовито-зеленого цвета с необычным названием «свежее сено» и направился в общежитие, обтирая взмокревшее лицо большим носовым платком. Чем ближе он подходил к дому, в котором оно размещалось, тем сильнее охватывало его знобящее волнение.

Ларису он застал в крохотной полутемной комнатке, лежащей на узкой односпальной металлической кровати. Несмотря на то что на улице было жарко, Лариса лежала, укрывшись казенным байковым одеялом, осунувшаяся, похудевшая и все же по-прежнему пленительно красивая. Глядя на нее, Андрей испытал острое чувство жалости и стыда за то, что произошло и из-за чего его любимая жена попала сейчас в унизительное положение беженки.

Лариса читала какую-то книгу и, поняв, что кто-то вошел в комнату, обернулась к двери. Увидев Андрея, она снова принялась читать.

— Здравствуй, беглянка,— Голос Андрея дрожал, и шутка не удалась.

Лариса слегка кивнула в ответ, всем своим видом показывая, насколько безразлично ей его появление, и давая понять, что не намерена разговаривать с ним.

— Ты заболела? — участливо спросил он.— Как себя чувствуешь?

Лариса не удостоила его ответом. Ресницы ее слегка дрогнули.

— Я приехал за тобой,— решительно сказал Андрей.— Дома ты быстро поправишься, вызовем врача…

— Мой дом теперь здесь,— тихо, отрешенно произнесла Лариса, и Андрей понял, что не сможет ее уговорить.

— Прости меня, если можешь.— Слова Андрея прозвучали горько и жалобно.— Забудем о том, что произошло.

Лариса молчала, и Андрей не находил слов, чтобы побудить ее к разговору.

— Ну хочешь, я стану перед тобой на колени? — взмолился он.

— Становись,— со странной усмешкой сказала она.— Только осторожно, не испачкай брюки.

Андрей опустился на колени возле ее кровати и обнял Ларису дрожащими руками.

— Не надо,— отчужденно проговорила она.— Меня знобит.

— Лихорадка? — встревоженно спросил он.

— Не знаю. Да не все ли равно?

— Тебе нельзя читать, в твоем положении это вредно.

— Читать никогда не вредно,— возразила Лариса.

— А что ты читаешь? — поинтересовался он, не зная, как дальше продолжать разговор.

— Это Блок.

Она на минуту оторвалась от книги и посмотрела куда-то мимо Андрея затуманенным взглядом, и он понял, что мысли ее были где-то далеко-далеко.

— Помню, мне рассказывал один человек,— вдруг заговорила она, как говорят, когда вспомнят что-то важное и приятное.— В трамвае встретились Блок и Зинаида Гиппиус. В восемнадцатом году. Блок спросил: «Вы подадите мне руку, Зинаида Николаевна?» Она ответила: «Как знакомому подам, но как Блоку — нет».

— Это из-за его «Двенадцати»? — предположил Андрей, поражаясь, что они так просто и странно ушли от главной темы своего разговора.— Неудивительно, эта Гиппиус — отъявленная контрреволюционерка!

— Да, из-за его «Двенадцати».

Андрей помолчал, и вдруг его осенило. Он спросил Ларису, заранее предчувствуя, каким будет ответ:

— Этот человек рассказывал тебе о Блоке? В Котляревской?

— Да, в Котляревской,— с едва заметным вызовом ответила Лариса.— А почему ты об этом спросил?

— Просто так,— скрывая от нее вскипавшую ревность, Андрей поднялся и старательно отряхивал брюки.— Он что, тоже любил Блока?

Лариса промолчала.

— Понятно,— все так же тихо сказал Андрей.— Ты тоже подашь мне руку как знакомому и не подашь как мужу?

— Не я виновата в этом.— Голос ее прозвучал искренне и горько.

Андрей взорвался. Как, она еще считает себя чистенькой!

— Как ты смеешь! — В голосе его сквозила ярость.— После всего, что случилось! Может, это я бегал на свидание с чужими женами? Ты хочешь, чтобы я все брал на веру? Да я и так все брал на веру, пока сама жизнь не ткнула меня носом в эту свинцовую мерзость! — Он едва не задыхался от возмущения.— И откуда мне знать,— он проговорил это медленно, спотыкаясь на каждом слове и со страхом думая о том, что переступает грань, за которой не будет ему прощения, и что разрушает наметившееся было примирение,— откуда мне знать, что это мой ребенок, а не его, этого красавчика командарма?

Лариса даже не взглянула на Андрея, лишь вздрогнула всем телом, и Андрей увидел, как оголенные руки ее покрылись мурашками озноба, а щеки залил яркий болезненный румянец.

— Уходи,— после долгого молчания спокойно сказала Лариса.— Уходи. И забудь, что я существую на свете. Ничего у нас с тобой не было. Ничего. А если и было, то сгорело…

Ему снова захотелось броситься перед ней на колени и не уходить, пока она не встанет с постели и не пойдет вместе с ним, но, увидев ее глаза, в которых прежде так истово и празднично светилась любовь, а сейчас бушевало холодное презрение, он понял, что все действительно кончено.