— Что же ему так нравится?

Он втягивает щеки и возвращается за свой стол. Открывает какую-то папку, протягивает мне бумаги.

— Задаток тридцать процентов, остальное за месяц до отъезда. Описание можете оставить себе.

Я пробегаю глазами договор об аренде, подписываю и достаю чековую книжку. Сумма просто смехотворная: отпуск обойдется нам в четыре раза дешевле обычного. Я заранее знаю реакцию Кристины и представляю себе, что меня ждет. С другой стороны, прошлым летом она отказывалась заниматься любовью из-за количества детей на квадратный метр в соседних трейлерах. В этом году у нее будут все условия.

Пока хозяин проверяет, все ли в порядке, я снова рассматриваю фотографию на столе. Этот дом меня заинтриговал. Столько усилий архитектора, брошенных на произвол судьбы и запустение, — задевает за живое эта несправедливость. Растрескавшаяся лепнина, искрошившееся кружево деревянных фронтонов, резные ставни, висящие на одном гвозде… Кажется, будто окружающий пейзаж, плоский и невыразительный, из зависти обглодал мало-помалу дерзкие башенки, чувственные колонны, декоративные узоры, все эти барочные излишества, такие вызывающе неуместные здесь.

Человечек протягивает мне карту местности, я прячу ее в карман вместе с экземпляром договора и конвертом, в котором лежит ключ от «санитарно-технического оборудования», говорю «спасибо».

— О! — машет он рукой, вроде бы уничижительно, но будто с предвкушением — странная смесь. — Поглядим, что вы скажете, когда будете на месте.

— Вы говорили о полигоне… А что там делают?

В ответ он только поджимает губы — мол, не знаю, — и, отводя глаза, провожает меня до двери. Что-то он вдруг заспешил, словно ему не терпится меня выпроводить.

— Это хоть не опасно? — спрашиваю я, охваченный запоздалым сомнением.

Он пожимает плечами.

— Жить вообще опасно, месье, опасно все, от рождения до смерти, а иначе какой был бы интерес в жизни? Но со стороны полигона — нет, вам ничто не грозит. А вот против волн, комаров и дождя я, увы, бессилен. Счастливого отдыха.

Он крепко жмет мне руку и открывает дверь. Треньканье колокольчика как бы пресекает дальнейшие вопросы.

Я иду назад по улице; надо бы посмеяться, как-никак хорошую шутку сыграю со своими чадами и домочадцами, но мне не до того. Шагаю как в тумане, меня одолевают странные мысли, нетерпение, тоска неизвестно по чему. Этот дом, фотографию которого я уношу в кармане, волнует меня, как могло бы волновать место, где прошло детство, как что-то знакомое и давно утраченное. Словно его вид пробудил во мне воспоминания, о которых я сам не знал.

— When I fuck you!

Я вздрогнул, заднее колесо трейлера зацепило обочину.

— Стефани, не пой, когда твой отец идет на обгон!

— When I fuck you, My dick is blue!

На ней наушники, так что хоть обкричись. Ее мать должна бы обернуться и поговорить с ней жестами, но, когда я за рулем, Кристина смотрит на дорогу, судорожно вцепившись в разложенную на коленях карту.

— Ну вот! — фыркает Жан-Поль. — Этот паршивец Петен опять за свое!

Он недавно обнаружил центральную полосу «Дофинэ-Диманш», где под рубрикой «60 лет назад» воспроизводятся факсимиле тогдашних новостей. Мы живем в ритме времен оккупации, терактов Сопротивления, репрессий нацистов и дипломатии Виши. Его мать принимает это на свой счет как немка, хоть и швейцарская.

— Какие же они все были придурки, — удрученно вздыхает Жан-Поль, поднимая глаза от газеты.

Он возвращается в наши дни и, переваривая проглоченное прошлое, смотрит, как паинька, в окно на загородный пейзаж с дорожными развязками, рекламными щитами и эмблемами Макдональдса. Цивилизация — это тоже хорошо.

— ’ Cause when I fuck you, My dick is blue! — выводит его сестра в зеркале заднего вида, очумело крутя головой в такт.

Последняя рулада — и она умолкает, со зверским лицом и застывшим оскалом в стиле «доберман». Вытаскивает из одного уха наушник и требует чипсов. Я спрашиваю, знает ли моя дочь, что поет.

— Уилла Брикса, — рубит она безапелляционным тоном: мол, тебе не понять, и не пытайся.

— Он становится штрумпфом? [9]

— Чего?

— Он поет о том, что, когда трахается, у него синий член.

— Этьен! — хмурится Кристина.

— Вечно ты все опошлишь, — бросает мне дочь, снова затыкая ухо.

И снова воцаряется тишина, только кондиционер шипит под хруст чипсов и пиканье компьютерной игры Жан-Поля. Что тут скажешь — нормальные подростки. Вот только они были такими и до переходного возраста. Малолетние нахалы. Несговорчивые, упрямые, самоуверенные и плюющие на всех. Они бездельничают, как я, но с уныло-деловитым видом своей матери, отчего смотреть на них нам обоим невыносимо; правда, видим мы их редко.