Одни кости да кожа.

Мужик бегал вокруг, спотыкаясь о собственный костыль: «Люди, вы же хоть справку мне напишите, что, мол, не сам убил, а проводом убило…

Посадят ведь, как пить дать… Скажут, на мясо завалил!..» Людям было не до мужика. Люди хотели есть.

И вот еда. Мясо. Много мяса! Кто-то прибежал с топором и стал рубить лошадь.

Кровь дымилась на морозе, от мяса шёл пар…

Мужик пытался унять людей: лошадь-то колхозная, посадят же, как пить дать посадят… Мужика молча оттолкнули, и он куда-то исчез. Люди рубили, резали, пытались оторвать хотя бы кусочек мяса.

Мясо! Люди давно уже забыли его вкус. Хлеба и то не было — за хлебом занимали очередь в 4 часа утра и стояли до 8 на морозе. А морозы в Сибири круты — 40 градусов — это вроде и не мороз. А одежонка слабая: пимы совсем продырявились. Соломой дыру заткнёшь, а всё равно холод проходит. Не держит солома мороза. Пока достоишься за той пайкой — без ног останешься. А что там та пайка? Давали на карточку 200 граммов хлеба. Да и хлеб — одно название. Глина. Сожмёшь в кулаке — так замазка и остаётся.

Тяжёлый — страх. Получишь на семью глядеть не на что. Так бы сразу за раз и съел. Нельзя: есть хотят все. Мамка голову оторвёт. Вот когда маленький довесочек! Большего счастья я не знал.

Тогда этот довесочек сосёшь как конфету. До самого дома.

Ничего вкуснее я не знал, чем маленький довесочек того ржаного, тяжёлого, как камень, хлеба!..

Глядя с колокольни прожитого на былое, всматриваясь как бы со стороны в пройденные этапы нелёгкой жизни, в которой было всё — и радости, и горести (последних, мне кажется, было всё-таки больше), я каждый раз вновь и вновь останавливаюсь на этом морозном, голодном, промёрзшем до синевы безрадостном сиротском военном детстве, и сразу же в памяти встаёт тошная, промороженная до костей ночная хлебная очередь.

Эта очередь до сих пор преследует меня во сне: дощатый хлебный ларёк на открытом всем ветрам поле Майской площади в далёком сибирском, забытом богом Чулыме, сонное бормотание прижавшихся друг к другу на морозе, измученных проклятой жизнью людей о боях под Оршей, о пришедших похоронках, о забитой санитарными поездами с ранеными станции, об утерянных чьей-то девочкой хлебных карточках…

Молить Николая Угодника, чтобы продавщица мне дала маленький довесочек, я начинал, ещё когда темно было. Все стояли в очереди, и я стоял.

Но не просто стоял: я про себя страстно молил Николая Угодника о маленьком довесочке. Не знаю, то ли Николай Угодник помогал, то ли продавщица, закутанная во все тряпки, что у неё были, и потому страшно толстая, в своей дощатой, насквозь промёрзшей будке так называемого хлебного ларька видела мою обмороженную, синюю от голода морду и специально так делала — только маленький довесочек хлеба попадался мне часто…

А тут — мясо.

Мясо! Сколько мяса! Я бегал вокруг незнакомого бородатого мужика, который сплеча рубил топором мясо. Я бегал и кричал, кричал и плакал: «Дяденька, дай мне кусочек, дяденька, ну, тебе что, жалко, что ли, дяденька, ну, пожалуйста, у меня дома брат грудной, кормить его нечем, ну дяденька!» Мужик, наконец, отрубил кусок ноги от лошади и молча подал мне.

Я был настолько одуревший от счастья, что даже ничего ему не сказал, а тут же побежал домой. Дома матери не было. По полу ползал братик, весь перепачканный в золе.

Ладно, не до него.

Я схватил в сенях кастрюлю с замёрзшей водой. Слава богу, печка не погасла. Поставил кастрюлю на печку, кинул туда ногу и стал ждать. Нога празднично сияла в кастрюле всей своей лошадиной шерстью. Вода растаяла и закипала.

Соли не было.

Братик свалил на себя табуретку и заревел. Нужно было его накормить. Мать оставила толкушки. Так называла она толчёную гречку, из которой варили кашу братику, чтобы подкармливать его. Манки не было, потому варили толкушку.

Только немного — половину кружки.

Как мне хотелось бы сразу всю толкушку съесть! Я бы, наверное, её за раз бы съел! Так вот — набрал бы полную большую ложку и всю сразу — в рот! Нельзя. Реветь будет. Он ведь не понимает, что надо терпеть, когда кушать хочется. А мне уже восемь лет, я могу терпеть.

Вот если братик не доест, — тогда доем.

Нога варилась.

По хате растекался запах конского пота и мяса.

Я с ложки кормил брата.

Мне очень, до рези в животе, хотелось есть.

После начала войны я ни о чём не думал — только о еде.

А ещё хотелось, чтобы мы быстрее победили фашистов. Тогда все приедут домой. И будет много еды.

И я буду всё время есть.

Всякую еду.

И много.

Даже колбасу! И хлеб…

Белый! И булки, бублики, пирожки, шанежки…

Братик доедал всегда и всё.

Доел и на этот раз.

Я честно соскрёб остатки каши со стенок кружки и дна. Братик открыл рот. Ложка клацнула о единственный зубик, и последняя каша была проглочена.