Всё повторялось, как в каком-то сумасшедшем фильме ужасов, который зациклился на самом страшном и никак не мог уйти из этой жуткой петли. Снова рёв пурги, снова вялые ноги, снова третий раунд — и так многократно и вот снова гонг! На сей раз, писаря уже ничто поднять не могло. Ни шоколад, ни побои. Из разбитого носа у него текла кровь; в черноте ночи она казалась чёрной. И только вспышка зажжённой спички высвечивала красное.

Писарь не желал идти. Он твердил только одно: все мы помрём, и нечего зря мучаться. Может, мы уже и померли, так надо тогда лежать спокойно.

Иногда он приходил в себя и просил оставить его, не мучить, он больше не хочет мучаться, он больше не желает жить. Главной причиной его депрессии была полная уверенность, что мы заблудились и попусту кружим на месте.

Я поговорил с солдатами. Это были крепкие и опытные ребята из Уссурийского края, которые бывали и не в таких переделках. Нам надо было любыми путями заставить писаря поверить в то, что мы идём не зря. У меня оставалось ещё половина коробки спичек. Договорились на том, что я иду вперёд метров на десять и зажигаю спичку. На таком расстоянии, да ещё и в таком состоянии разобрать, что за огонёк и откуда он писарь не сможет, зато будет идти. Так и сделали.

Когда писарь увидел огонёк, и ему объяснили, что это жильё — его будто подменили. Наверное, у него открылось второе дыхание, потому что после этого около часа двигались довольно неплохо. Однако потом всё-таки силы покинули его, и дальнейшие фокусы со спичками давали всё меньше и меньше результатов, их приходилось зажигать всё чаще. Скоро осталось около десятка спичек, и я больше не рискнул их тратить. Было три часа ночи. Пурга понемножку стала затихать, снег почти прекратился, ветер постепенно снижал свою силу.

Видимость стала улучшаться, однако сил идти — уже не было.

Даже у меня, одетого легче солдат и накормленного по реактивной норме, тренированного спортсмена, сил не осталось. Мы толклись почти на месте. Положение осложнялось впавшим в полное беспамятство писарем: тащить его на себе было невозможно.

Так же резко, как начиналась, пурга прекратилась. Видимость стала нормальной, и я вдруг увидел огонёк. Мне показалось, что я ошибся, что это от усталости мельтешит всякая чертовщина в глазах, но огонёк не пропадал.

Мне показалось, что огонёк близко, может до него с километр. Огонёк увидели и солдаты. Мы поняли, что спасены. Только радость наша была преждевременной: идти с писарем мы не могли. Мы его просто были не в силах дотащить. Казалось, что мы и сами уже не в силах дойти до того огонька даже по твёрдой дороге. А ведь до него надо было добираться по целине, по пояс в снегу, проваливаясь в ямки и ямы, выбираясь из них…

На это сил уже не было.

Мы остановились.

Вырыли в снегу яму, сели.

Решено было отправить меня вперёд, самим оставаться в яме с писарем и ждать помощи. Я должен был любыми путями добраться как можно скорее до жилья и выслать за ними помощь.

Если я не доберусь, — пропадём все. На том и порешили: солдаты не дают писарю спать, тормошат его, чтобы не замёрз, а я иду за помощью.

Я достал остатки шоколада. Съел кубик. Остальное отдал солдатам.

Втроём выкурили последнюю папиросу. Всё. Больше у нас ничего не оставалось. Я просил солдат только об одном: не давать спать писарю и следить друг за другом, чтобы не уснули.

И я пошёл. Я шёл боком, раздвигая снег — так вроде полегче. Я шёл на огонёк. Я торопился: там помощь. Там люди, которые не дадут умереть тем, что оставлены мной в снежной яме. Которые могут замёрзнуть. За которых я несу ответственность перед начальством, перед матерями, перед собственной совестью. Если они умрут — мне не жить. Они будут на моей совести, я не смогу жить, если они умрут! Надо идти.

Идти как можно скорей — они, наверное, уже спят. Я никогда в жизни не выдерживал такой гонки, такого напряжения. В глазах плавали красные круги, кровь стучала в ушах, словно громадный молот по гулкой наковальне, сердце подкатило к горлу и там бухало барабанной дробью. Это был уже не третий раунд. И не четвёртый, и не десятый, — это был какой-то бесконечный нескончаемый сумасшедший раунд, который никогда не закончится!!! Я открыл глаза и увидел доски.

Высоко.

Доски плотно прилегали друг к другу, были выструганы и были грязными.

Похоже, — закопчёны.

На досках горел свет. Яркий.

Прямо в глаза.

Это лампочка.

Значит доски — потолок.

Значит, я лежу. На спине. В доме. В каком доме? Вот чьё-то лицо.

Незнакомое. Наверху. На потолке.

Нет, он стоит. А я — лежу. В доме. И свет горит.

Свет. Лампочка.

Значит, свет.

Значит, я дошёл.

До света…

А зачем я шёл на свет? Было надо.