Плаванье решили закончить у самой любимой и щедро воспетой Даниилом Андреевым речки и свернули в зеленое устье. Катера запетляли по узкой в заросших берегах цветочной Неруссе и доплыли до места, называемого Красный Холм. Холм этот — прибрежный песчаный взгорок. На нем еще находят черепки, говорящие, что тут в добояновой древности было поселение или стоян ка. Саша, к общему веселью, сразу же нашел очередной черепок. Наверное, Даниил Андреев тоже находил здесь что-то вместе со своим ровесником, археологом Всеволодом Левенком, представляя «Над этой поймою / Костры древлян».

Герой пропавшего на Лубянке романа «Странники ночи» Саша Горбов — археолог — проводит несколько месяцев «блаженной экспедиционной жизни на берегах Десны и Неруссы». По словам Аллы Александровны Андреевой, Саша Горбов — одна из проекций автора. А может быть, что-то в нем было и от Всеволода Левенка?

То накрапывал дождь, то вдруг проглядывало солнце. У клонящихся, темневших сырой листвой ивняков быстрое, завивающее водяные узоры, неслось течение.

Мы порезали остатки Сашиного шмата сала и дружно выпили в честь окончания плаванья. Затем благополучно вырулили к тому же мычащему коровьему стаду на берегу, от которого всего три дня назад отплывали. Катера были водворены в гараж, а мы стали обдумывать продолжение нашего путешествия. В нем нас должен был сопровождать знаток тех мест, куда мы собирались, Борис Лозов, с которым Потупов уже странствовал андреевскими дорогами, проплыв на резиновой лодке Неруссу, обойдя Девичоры. И вечером вся наша приезжая компания (кроме сына Потупова, заскучавшего и отправившегося домой, в Брянск) пошла к Лозовым — пить чай.

Борис жил с родителями в тесной квартире. В глаза бросались книги, старое пианино со стопой нот. Нас усадили за накрытый свежей скатертью стол. Мама Бориса, тихая женщина за шестьдесят, с рыхловатым, бледным лицом монашки, подав чай, попотчевав вареньем, скрылась на кухне, где упорно — смиренно просидела весь вечер, не забывая за нами заботливо ухаживать, но, кажется, не промолвив ни одного лишнего слова. Беседовал с нами главным образом отец семейства, шестидесятишестилетний, толковый и обаятельный. Говорил он грамотным, живым языком провинциального интеллигента. Бывший преподаватель истории трубчевского педучилища, Юрий Борисович Лозов о Трубчевске и окрестностях рассказывал со знанием дела, с подробностями, обсуждая наш маршрут с воодушевлением, часто взглядывая на сына. Было в этом пожилом, не очень здоровом (четырнадцать лет назад он перенес два инфаркта) человеке и его тишайшей жене что-то от родителей Базарова.

Их сын, видимо, непростого характера и судьбы. Окончив школу с золотой медалью, он поступил на биофак МГУ и почему-то не доучился. Потом шесть лет с самозабвением работал в заповеднике «Брянский лес», но был уволен (говорят, конфликт с властно самолюбивым директором заповедника) и уже два года живет на пособие по безработице. Устроиться в Трубчевске на работу ему некуда. Лет Лозову тридцать шесть — тридцать семь, но астеническая худощавость, рост чуть выше среднего и походка бывалого лесного ходока делают его моложе. Уход из заповедника он очень переживает, у него, похоже, отняли дело жизни. Страсть Лозова — орнитология. Он ко все-

му живому неравнодушен. Рассказывают, что, когда в школе одноклассник поймал птенца и не захотел отпустить, Борис Лозов заплакал.

(Недавно, через три года после нашего путешествия, я снова увидел Лозова. Бледное вытянутое лицо казалось еще отрешенней. Он так и не смог устроиться на работу, добавилось тяжкое горе — смерть болезненно им любимого отца.)

Конечно, все это я узнал не от него, а от говорливого, всезнающего Потупова. Лозов редкостный молчун, как и его мама. Глаза у него темные, малоподвижные и внимательные, если он, крайне редко, и улыбается, то нешироко, с какой-то выжидательной осторожностью. С ним мы и отправимся завтра на Жеренские озера, которые до войны называли Жеронскими.

Есть озера великие и почти бессмертные, и когда я был на Ладожском озере или на Байкале, то, глядя на их морской размах, на берега в округлых каменьях, никак не вспоминал другие озера — смертные, которые открывают нам светящиеся круглые зеркала среди расступающихся лесов. А Жеренские озера, затаившиеся в сосново — дубовых чащобах, озера карстовые, как говорят географы, и вполне смертные. Вообще их три. Большое Жерено, Среднее Жерено и Малое Жерено. Но Малое мы не увидели, оно уже приказало долго жить, заросло и превратилось в болото. Не знаю, застал ли его живым Даниил Андреев, бывший на озерах уже в первый свой приезд. Но, по крайней мере, в прошлом веке оно было живо. Из хроники Чолнского монастыря известно, что по жалованной грамоте монастырь имел, кроме прочего, для рыбной ловли «на бору три озера Жеренских», споря из-за них время от времени с крестьянами Дворцовой волости.

«Уазик», о котором наш хваткий организатор Евгений Васильевич договорился в трубчевской администрации, привез нас к Среднему Жерено, высадив у берега, невдали от одиноко стоящей большой избы, свинцово выгоревшей, как и дощатый забор вокруг нее, ближе к озеру сменявшийся жердями сквозной огородки. Тут, кажется, жил лесник.

Просторная поляна, пересеченная колеями дороги, выходила на пологий подтоптанный берег, здесь голый, с двумя причудливо изогнутыми, отвернувшимися от воды соснами у края лесникового огорода и кострищем. Но рядом, через десяток метров и слева, и справа, уже теснился лес, преимущественно сосновый, затихший над округлым, не слишком большим — может быть, метров двести пятьдесят — триста от берега до берега — озером. Но здесь мы не задержались, а по дороге, огибавшей дом и озеро и уходящей в лес, зашагали на Большое Жерено.

Дорога с заметными, но неразъезженными колеями вела прямо по высоко встававшему над нами темно — зелеными сводами лесу. По обочинам попадалась черника, нежно краснела земляника. Но позванивавшие комары не давали ими увлечься.

Лазарев привычно отставал, уходил далеко вперед, скрывался между темными, расступавшимися стволами, что-то высматривал.

Места были партизанскими, и, видимо, не только в последнюю войну.