Суллу не зря прозвали Felix — Счастливчик. Когда его уже совершенно сбросили со счетов, он вдруг унаследовал значительное состояние от неожиданно (и очень своевременно!) скончавшейся пожилой любовницы — высокооплачиваемой гетеры. И с этого началось головокружительное и, по всему видно, давно и тщательно продуманное и неостановимое восхождение в армии и политике. Когда Гай Марий понял, что натворил, составив протекцию Сулле, было уже поздно. В конце концов, ему, Марию, римскому консулу и полководцу, которого не только подхалимы называли «третьим основателем Рима» (после Ромула и Рема), пришлось, спасая свою жизнь, штормовой ночью бежать через море в Африку от этого повесы, вошедшего во вкус власти, играющего жестоко и без всяких правил, и поэтому — непредсказуемого.

Что окончательно взбесило Мария и навсегда восстановило против собственного выдвиженца и протеже, были чьи-то услужливо переданные ему слова, что в шестьдесят-то лет уместнее бы Марию сидеть на террасе неаполитанской виллы (он как раз незадолго перед тем ее построил) и греть свои старые кости, а не думать о новом консульстве и войне с Митридатом. Лучше ему, мол, несмотря на все его прошлые военные заслуги, оставить эту затею (а значит, и всю власть, и весь Рим!) кому помоложе — Сулле. С этого началась открытая их вражда.

Марий, услышав это, прямо-таки весь затрясся и кричал, что всем еще покажет! И показал.

Однажды утром на Марсовом поле все увидели пожилого, еще крепкого мужчину, который сражался со здоровенным, раскрашенным в желтые и синие полосы для пущего устрашения гладиатором-нубийцем. Нубиец дико кричал что-то на своем языке и сопротивлялся отчаянно, однако пожилой все теснил и теснил его к самой стене и наконец одним точным ударом, чисто и без всякого видимого усилия, снес бедняге голову. Больше всего в этой схватке Мария с гладиатором все поражались тому, как смог престарелый полководец сохранить физическую форму, несмотря на многолетнее запойное пьянство. Может быть, как раз этому и аплодировала собравшаяся поглазеть на схватку толпа?

— Тебя затопчут, только почувствуют, что у тебя из рук уходит власть, — говаривал Гай Марий племяннику, словно повторяя слова Сервилии. — И чем выше ты поднимешься, тем яростнее и глубже будут затаптывать. Особенно — та мразь, что на тебя и глаз раньше поднять не смела. Запомни. Поэтому или не прикасайся к власти, или уж вцепись и держись за нее так, словно тонешь! А Суллу я раздавлю, раздавлю как мышонка в руке! — И дядя демонстрировал, как…

Марий неукоснительно следовал своим жизненным принципам и власть не отпускал до последнего, стремясь к беспрецедентному седьмому консульству — он, провинциал из Арпиния [45] , от которого до Рима целых три дня пути даже на очень хороших лошадях. Глухой, бедный италийский угол. Но Рим — это ведь такой город, где даже провинциалы из италийской глуши иногда добиваются невозможного.

Тогда дядя Марий еще не знал, что Сулла уже подкупил нужных людей, настроил римский плебс и трибунов, и ему, консулу, предстоит унизительное изгнание.

Конечно, войско на Митридата повел Сулла, а не Марий. Но перед тем, как выступить с армией на понтийского царя, он все же заставил Корнелия Цинну поклясться в присутствии всей Коллегии жрецов, что тот не будет вести против него враждебных действий. И тот, конечно, поклялся с самым искренним выражением глаз, на какое только оказался способен.

И Корнелий Цинна с Суллой торжественно взошли на Капитолийский холм с кусками красного гранита в руках, в ослепительных, отбеленных мелом тогах, как велит обычай, и один за другим произнесли клятву, и по очереди метнули вниз эти самые каменья со словами: «Если кто-то из нас нарушит эту клятву, пусть выбросят его из Рима, как мы бросаем с холма эти камни». Наверняка, замахиваясь и кидая, Цинна изо всех сил старался не улыбнуться: Сулла удивительным образом сочетал цинизм с детской верой в такие вот глупейшие, якобы священные ритуалы. И, конечно же, Цинна вызвал Мария и начал кровавые расправы над семьей и сторонниками Суллы, как только исчез из виду шлем последнего сулланского солдата!

И Марий, конечно, вернулся — злой, яростный, словно с жесточайшего похмелья, скрипя африканским песком на зубах, оглушенный карфагенскими цикадами и плохим, слишком сладким пунийским вином. Старику, понятное дело, надоело торчать в своем убежище в развалинах Карфагена с горсткой гладиаторов и телохранителей — в его-то годы!

В общем, Гай Марий, вернувшись в Рим, с превеликим удовольствием помог другу Цинне жестоко расправиться со сторонниками Суллы и добился своего абсолютно рекордного, седьмого консульства. И вместе с Цинной они приговорили Суллу к смерти in absentia [46] .

Вот это — чего уж там — и впрямь вероломно!

Однако порадовался своему рекордному, седьмому консульству дядя Юлия Цезаря — Марий — недолго, не более двух недель. По истечении их он ушел в торжествующий запой и живым из него уже не вышел.

Несколько раз увидев пьяные выходки дяди и свинское состояние, до которого допивался этот умный, неуемно честолюбивый и талантливый человек, Гай Юлий на всю жизнь получил отвращение к пьянству и пьяным (Светоний приводит любопытное замечание о Цезаре современника: «Цезарь один из всех берется за государственный переворот трезвым» [47] ).