В соответствии с теорией этой монолитной группы, язык мог преподавать только тот, кто его знает плохо, а еще лучше — если не знает совсем. Только такой человек, считали они, мог по-настоящему прочувствовать проблемы, стоящие перед студентами.

А Виль язык знал. И даже идиомы. Как же он мог преподавать?..

Резкий протест вызвало и то обстоятельство, что Медведь даже не слышал о методике преподавания русского языка, предложенной в семнадцатом веке в Северном Китае крупным лингвистом Бао-Дэ. А по их глубокому убеждению, это была единственная методика, по которой следовало вести преподавание.

Самое страшное, что бесило докторов и доводило их до кипения — это отсутствие у Виля филологического диплома…

— Профессор литературы с дипломом пищевого института, — хохотали они, — лучше бы Бем устроил его к своему брату!..

Через несколько дней после назначения Виля они гурьбой ворвались к ректору, выкрикивая свои доводы, резоны, аргументы. Они стучали по столу дипломами и методикой Бао-Дэ и потрясали генеалогическими деревьями, с которых сурово и осуждающе смотрели их предки.

— Well, — произнес профессор, — bene! Переведите мне это и я возьму любого из вас.

И он протянул телеграмму.

Профессора долго рылись в Бао-Дэ, что-то выискивали в своих диссертациях, некоторые пристально смотрели в окно, стараясь увидеть Волгу…

— Подите прочь, — приказал отец перестройки, — и заберите вашего китайца вместе с дипломами. Что вы знаете о всенародной любви?..

Долгие годы кафедра готовила безработных, и вот, когда появилось одно вакантное место, всего одно на полсотни — появилась русская блядь, наполовину еврейская — и захватила его!

И все это только из-за того, что все они не знали, куда послала Москва ректора…

Филологического диплома у Виля действительно не было. Уже школа чуть было не отбила у него вкуса к литературе, поэтому он боялся идти в Университет — он обожал изящную словесность и был уверен, что после пяти лет в литературном храме за перо не возьмется… А писал он с детства. Любимый папа, придумавший ему имя, чуть не сел не за свое собственное произведение, а за шедевр сына… Как-то вечером он прочитал Вилю «Кошку, которая гуляла сама по себе», а к утру мальчик уже написал свою собственную сказку — о Льве, которому не давали гулять, заперли в клетку и запретили рычать… И Лев превратился в кошку, которой все равно не давали гулять самой по себе, а выводили на ошейнике… Сожженный над примусом рассказ и пепел, развеянный над родной Невой, были первым гонораром великого писателя. Потом, гуляя по набережным Невы, папа доходчиво объяснил Вилю, что причин, чтобы сесть, достаточно и без него.

— Еще один подобный шедевр, — объяснил папа, — и ты можешь остаться сиротой. Я понимаю — настоящий писатель не должен иметь семьи — но тебе еще рано… И потом — почему обязательно сатира? В семь лет и в нашей цветущей стране?! Есть, например, такие замечательные жанры, как ода, лирика: «Легко на сердце от песни веселой…», «Эх, хорошо в стране советской жить…» Вообще, если тебе уж так хочется что-нибудь написать, начинай с «Эх…», «Ах…». Восторгайся, радуйся, удивляйся.

— Папа, — сказал Виль, — а лирика с одой — это ирония?

— Ирония?! Откуда ты знаешь это слово? — папа слегка встряхнул великого писателя. — Какой мерзавец тебе сказал это слово?!

Папа боялся иронии, как чумы — кто-то когда-то обнаружил в его рассказе иронический подтекст — и его за это долго и упорно били.

— Я прочитал его в твоей статье, — сказал Виль.

— Да, это было, но в каком контексте? Я писал, что ирония не свойственна нам, советским людям, что у нас такая замечательная страна, что нам даже не над чем иронизировать. Или ты хотел бы иронизировать над Днепрогэсом, над Беломорканалом, над беспосадочным перелетом Москва-Нью-Йорк… — папа начал светиться красным светом, — над чистками, ночными арестами и лево-троцкисткими процессами?…

— Он вдруг осекся. Начал испуганно озираться — они были на улице, и все могли услышать эти слова, и даже Нева, по которой они гуляли — и передать, куда следует…

— Нет, — твердо сказал папа, — тут не до иронии… тут нужна лирика, высокая лирика: «Эх, хорошо в стране советской жить!»… А лучше вообще не писать. Руки даны не для того, чтобы писать! Да их почти никто для этого и не использует. Можно варить, можно сеять, можно, наконец…

— Я писал головой, — сказал Виль.

— А вот уж голова точно не для этого, — воскликнул папа. — Голова здесь совершенно не при чем. Если она, конечно, умная… Моя голова — не пример, она довольно странная, нетипичная, тебе, конечно, этого не увидать, но спроси маму — она объяснит…

Второй гонорар Виля невероятно напоминал первый. Его он получил уже в школе…

В классе задали сочинение на тему «Куда летишь ты, Русь…», по Гоголю. И Виль на пяти листах объяснил, куда, по его мнению, она несется…

Директор вел себя очень похоже на папу. Он сжег сочинение, и Вилю показалось, что он сейчас побежит к Неве, чтобы развеять пепел — но директор его развеял над улицей, через окно.