От моего хорошего настроения и следа не осталось. Постаравшись отбросить невеселые мысли, я быстренько собралась и поехала в Воронью слободку.

Оставив машину на улице, я зашла во двор — зрелище было не для слабонервных. Мне приходилось бывать здесь несколько лет назад, и тогда я, по наивности своей, посчитала, что доведенный до такого похабства двор изгадить больше уже невозможно. Я ошибалась. Теперь посередине двора высилась куча мусора многонедельной давности, в которой на равных основаниях копались кошки и крысы. Неподалеку от нее ржавели останки оставленного здесь кем-то когда-то «Запорожца» — все, что можно было с него снять и пропить, пошло в дело. На бельевых веревках болтались тряпки, формой напоминавшие простыни, а цветом — столовский кофе забытых студенческих времен.

Около трансформаторной будки, где укрепленные на стойках трубы центрального отопления спускались вниз и шли почти по земле вдоль глухого торца пятиэтажки, был оборудован своеобразный «Красный уголок» неандертальца, в котором сейчас копошились три человекоподобных существа, пьяные, судя по виду, еще с прошлого века. На зрение я не жалуюсь, поэтому смогла разглядеть, что одно из них было женщиной неопределенного возраста. Сейчас эта троица занималась делом привычным и любимым — кушала бормотуху без всяких фантазий.

Целиком поглощенные этим процессом, они не заметили, что я подошла достаточно близко, чтобы слышать, о чем они говорят. Я не вчера родилась и сама знаю несколько слов, которые могу произнести, не путая падежи и ударение, но обороты, выдаваемые этой якобы женщиной с вольной непринужденностью старого боцмана, вовсе уж противоречили этикету.

Условия для работы здесь самые антисанитарные, да и местные народные обычаи мне совершенно незнакомы, поэтому без посторонней помощи никак не обойтись. В голове потихоньку начал вырисовываться очень неплохой план. Но для претворения его в жизнь мне требовалась помощь одного своеобразного субъекта, и все теперь зависело от того, где и в каком состоянии он находится.

Делать мне здесь было больше нечего, и я отправилась на поиски Артиста, который когда-то, в те времена, о которых помнил только он сам, действительно был актером местного драмтеатра Владимиром Сергеевичем Чаровым.

Мы познакомились, когда он принес в Пролетарский райотдел милиции заявление о том, что его обокрали. Осмотрев в коммунальной квартире его комнату, замок которой при желании можно было бы отпереть простым, с детства знакомым заклинанием: «Сезам, откройся», я, как ни старалась, не смогла найти, а что здесь, вообще, можно было украсть. Оказалось, что унесли самое дорогое, что у него было — рулон старых афиш спектаклей, в которых он когда-то играл главные роли.

Поскольку входная дверь в саму квартиру запиралась на два солидных замка, обидеть старика мог только кто-то из соседей. Заметив, что дверь соседней комнаты приоткрыта, и оттуда, на высоте приблизительно метра от пола, выглядывает любопытный глаз, я спросила у Чарова, кто там живет. И узнав, что мать с сынишкой десяти лет, сразу поняла, кто это натворил.

— А ну, выходи, — сказала я непререкаемым тоном.

За дверью раздалось сопение, и щель немного увеличилась. Стало можно разглядеть испуганного вихрастого мальчишку.

— Выходи, выходи, герой, — повторила я. — Сейчас в милицию пойдем.

Сопение грозило перейти в рев.

— Ты зачем у Владимира Сергеевича афиши взял? — спросила я.

— Я думал, что они ему не нужны. Мама собралась обои клеить и сказала, что под них на стену нужно сначала газеты наклеить или другую какую-нибудь бумагу, чтобы они ровнее ложились. Я больше не буду, — и мальчишка заревел.

— Неси назад и больше никогда ничего чужого не бери. Понял? — строго сказал я.

Мальчишка притащил довольно солидный рулон свернутых афиш и со слезами на глазах попросил:

— Тетенька, не забирайте меня, пожалуйста, в милицию. Я, правда, больше никогда-никогда не буду.

Я заверила мальчишку, что сейчас не заберу его, но если он снова когда-нибудь, то… Он шмыгнул в свою дверь и плотно закрыл ее за собой, а я осталась выслушивать благодарности Чарова. К немалому своему удивлению я узнала, что ему еще и пятидесяти нет, а ведь выглядел он значительно старше. Далее следовал подробный, перемежаемый изъявлениями искренней признательности рассказ о кознях бездарных завистников, которые выжили его из театра, на память о котором у него остались только эти афиши.

Позднее и уже не от него я узнала, что приключившаяся с ним история стара, как сам театр. Он действительно был хорошим артистом, но внимание поклонников и поклонниц, выражавшееся в частых и шумных застольях или в бурных и не менее шумных романах, могло бы испортить и более стойкого человека. Возомнив себя незаменимым, он стал пропускать репетиции, хамить режиссеру, приходить пьяным на спектакли. Некоторое время это сходило ему с рук, а потом его стали заменять, может быть, не столь талантливыми, но более дисциплинированными актерами. В конце концов, он скатился до ролей «Кушать подано», что его окончательно добило, а потом вообще был вынужден уйти из театра. Но винил он во всем этом, естественно, не себя, а окружающих.