— Очередь здесь, запишись и приезжай, когда назначит. Мы сами не одну неделю ждем, чтоб к ней попасть. Ишь ты, вырядилась и думает, что ей все можно… — неслось со всех сторон.

— Послушайте, — не выдержала я. — Я ничего не понимаю. Я к Евдокии Андреевне по делу…

— А мы, что же, по-твоему, ради удовольствия? Я сюда из Рязани второй раз приезжаю: первый раз, чтобы записаться, а сейчас — на прием. У меня, может, последняя надежда на бабу Дусю осталась… — заплакала какая-то женщина.

— Да объясните мне, что происходит, — растерялась я, нечасто со мной такое случается. — Какой прием? Какая запись?

— Ты дурочку-то из себя не строй, — сказал солидный мужик, сидящий рядом с маленькой девочкой. — Даже если и проскочишь в дом, то Ксаночка все равно фамилию спросит и, если не по записи, не пустит.

— Хватит! — рявкнула я. — Кто-то один может ясно и четко сказать, куда и почему меня не пустят?

Оказалось, что Евдокия Андреевна известная травница, к которой со всей России едут. Но женщина она старенькая, больше десяти человек в день принять не может, поэтому на меня и набросились, подозревая в попытке пройти без очереди. А Ксаночка — это девушка, которая живет вместе с бабой Дусей, помогает ей по хозяйству, запись ведет и учится, как лечить.

— Ну вот, все и разъяснилось, — с облегчением сказала я. — Я не на прием и без очереди не пойду, не бойтесь.

Дело у меня совсем другое, личное, можно сказать. Вы мне Ксаночку эту покажите, я через нее предупрежу бабу Дусю, что поговорить мне с ней надо, и пойду погуляю, а вернусь, когда вы все уже разойдетесь.

Минут через десять на крыльцо вышла женщина с мальчиком, приговаривавшая:

— Дай тебе Бог здоровья и долгих лет, святая ты женщина. Храни тебя, Господь! — а потом мальчику: — Пойдем, сынок, на церковь денежки пожертвуем и свечку во здравие рабы Божьей Евдокии поставим.

В любой очереди, как это обычно и бывает, хоть к врачу, хоть к парикмахеру, все со всеми уже перезнакомились и были в курсе дел друг друга, поэтому у женщины спросили:

— Ну, что сказала?

— А не рак это вовсе, зря врачи меня пугали, им бы только деньги сорвать, да побольше…

Но я не стала прислушиваться, потому что молодая русоволосая женщина, вся в конопушках, проводив на крыльцо женщину с мальчиком, уже приглашала в дом другого пациента и вот-вот могла исчезнуть.

— Оксана, — крикнула я. — Подождите минутку, — и быстрым шагом направилась к ней.

Женщина удивленно оглянулась, видимо, она не привыкла, чтобы к ней так обращались.

— Меня Ксенией зовут, — поправила меня она. — Только я пока никого записывать не буду. Баба Дуся не велела. И так уже до конца лета каждый день занят.

— Мне не на прием, мне с Евдокией Андреевной поговорить надо о внучке ее, Екатерине Петровне. Вы предупредите ее, что я попозже подойду, когда она всех примет. Как вы думаете, во сколько она закончит?

— Ничего я ей говорить не буду, — сказала, как отрезала, Ксения, у нее даже лицо окаменело. — Она разволнуется, а ей вредно. Уж сколько лет прошло, а она до сих пор сильно переживает, что такую гадину воспитала. Каждый день в церковь ходит, молится, чтобы Бог Катерину вразумил, на путь истинный наставил. Не пущу! — и она повернулась, чтобы уйти.

— Ксения, — остановила я ее. — Мне говорили, что Екатерина Петровна страшная женщина, Матвей ее вообще ведьмой назвал. Только…

— Какой Матвей? — не поняла она.

— Да вы его не знаете, это Матвеев Павел Андреевич.

— Как же это я его не знаю? — удивилась Ксения. — Его здесь все знают. Это ведь он бабе Дусе дом построил и подарил и много еще чего хорошего сделал. Он и маму свою с бабушкой сюда привозил. А вы его откуда знаете?

— Так, Ксения, — протянула я. — Заводи-ка ты в дом, кто там в очереди следующий, и выходи сюда поговорить. Ты знаешь, наверное, что у Павла Андреевича братья есть, ну, не родные, но…

— Знаю, он бабушке карточки показывал, там малыши были, забавные такие, — она разулыбалась, — и братья с женами. Только выйти я не смогу, бабе Дусе помогать надо, ну, и учиться тоже.

— Так вот, боюсь я за них, — я старалась говорить спокойно, но внутри у меня все клокотало. Дура, нужно было сразу же сюда ехать, а не чудеса сообразительности проявлять, на рожон переть. Далеко мне, кретинке, видите ли, показалось.

Тут на моих глазах в облике этой милой женщины произошла разительная перемена, она вся как-то подобралась, напружинилась, взгляд стал жестким и пронзительным, она смотрела на меня внимательно и испытующе, словно решая, верить или нет, пускать или нет.