Старший прозектор Татьяна Клементьева ничего не кричала. Мощная тридцативосьмилетняя девушка только улыбалась и ласково гладила шефа по плечу. Шеф машинально отметил, что рука Клементьевой, несмотря на всю нежность, как всегда, тяжелая. Прозвище Клементьевой было Большая Берта [1] .

В прошлом году она получила старшего, и в ПАО по этому поводу распечатали свежую сорокалитровую флягу со спиртом (в таких при социализме в колхозах возили молоко). Тогда начальником был еще Литвак. И под конец выпивки он вдруг заявил, что, как единственный суверен патанатомического отделения, имеет право первой ночи в отношении новой старшей и намерен осуществить его немедленно. И для начала пообещал добровольно и абсолютно бескорыстно исследовать все малодоступные места роскошного тела девушки Клементьевой.

Потом он клялся, что всего лишь пошутил. Это Татьяна напилась до потери чувства юмора. Да и вообще, Клементьева непомерно высокого мнения о себе и поэтому его слова приняла всерьез, хотя никаких оснований для того не было никогда.

А тогда, пообещав бесплатное исследование, Литвак только потянулся за рюмкой (в том же направлении сидела и новая старшая), как его словно взрывом отбросило назад. «Будто грузовик в морду въехал», – растерянно признавался потом Литвак. Но это был всего лишь женский кулачок.

Клементьева попала Литваку точно в зубы. У него сдвинулся золотой мост на верхней челюсти, кровь из разбитых губ хлынула струей. Мост ему вправили в соседней поликлинике, а губы, которые и до того выпирали из густопсовой раввинской бороды, в прежнюю форму не вернулись. С тех пор издалека казалось, что Литвак постоянно держит в зубах кусок сырой говядины.

При виде Мышкина он открыл рот (говядина исчезла), но ничего не сказал (говядина появилась), а принялся внимательно рассматривать новую одежду Дмитрия Евграфовича, словно примеривал на себя – они были почти одного роста, только Литвак чуть шире. Даже пощупал его джинсы. Наконец спросил:

– Что за прикид, шеф? На помойке нашел?

– Можно сказать, да, – вежливо ответил Мышкин.

– «Можно сказать»? Но можно и не сказать… Да?

– На барахолке, – уточнил Мышкин. – Знаешь, такие развалы на рынках, там на раскладушках торгуют краденым. Секонд-хенд называется.

– Краденое? Ну-ну! – он чуть ли не обнюхал Мышкина. – Похоже, очень похоже! Значит, ты у нас еще и скупщик краденого. Поздравляю. Узнать бы только, где украли эти джинсы и эту футболку. И кроссовки.

– И не надейся. Я тебе такого удовольствия не доставлю.

– Евгений Моисеевич! – возмутилась Клементьева. В минуты волнения она всем говорила «вы». – Как же вам не стыдно! Я думала, вы воспитанный человек. И такое про нашего Диму!..

– Слышал? – Литвак отвернулся от Клементьевой и показал большим пальцем себе за спину. – Упрекает, а до сих пор во мне начальника признает. Тебя – по имени, а меня все же по отчеству.

– Как конференция? – наконец с тревогой спросил Мышкин.

– Земная ось не содрогнулась, – успокоил Литвак. – Ждали тебя час. А потом за пять минут все провернули.

– Всего за пять минут? – поразился Мышкин. – Это потому, что без меня, – скромно объяснил он.

– Без тебя, без тебя! На кой черт мы им здесь вообще нужны! Уже сто лет. И ты первый не нужен, особенно в теперешнем качестве! – сообщил Евгений Литвак, его заместитель, а год назад – начальник.

– Бред среди бела дня, Женя! – обиделся Мышкин: когда дело касалось его профессионального престижа, он становился невероятно чувствителен. Тут обидеть его мог каждый.

Дмитрий Евграфович страшно дорожил своей репутацией: в научных кругах России, Европейских стран и даже Австралии его с недавнего времени стали называть одним из успешных специалистов по сосудистым патологиям головного мозга.

– По-человечески схохмить уже не в состоянии, да?

Литвак выкатил на него свои коровьи глаза и хохотнул, дохнув на начальника своей первой, почти без перегара, утренней порцией спирта.

– Когда ты, Полиграфыч, повзрослеешь? – спросил он. – «Панта рей» [2] – все вокруг течет, меняется, только ты ходишь с башкой, повернутой назад.

Мышкину это очень не понравилось.

– Скажи-ка, дядя: сколько раз я тебе говорил, чтоб ты не принимал ничего до двух часов дня хотя бы! – набросился он на Литвака. – Или до половины второго! Из-за тебя когда-нибудь мы все пострадаем.

– Поскорей бы! – заявил Литвак. – Хоть ясность какая-то наступит… А ты перестань бояться, – посоветовал он. – Только слепой не видит…

Дмитрий Евграфович уже шагнул к своему кабинету, но последние слова Литвака остановили.

– Чего не видит твой слепой? – подозрительно глянул он на Литвака.

– Того, что видят все! Утренняя конференция для тебя что утренняя молитва. Для наших эскулапов – комедия, где они перед начальством вытанцовывают с одной целью: всю ответственность, в случае чего, повесить на тебя!