– Заткнись, пидор гнойный! Ляжешь рядом с Мышкиным! В морг иди! Там швабра.

Писаревский засопел, собрал стекла, принес швабру с мокрой тряпкой и вытер пол начисто.

– Какой прогноз, доктор? – спросил главврач.

– Насчет чего? – отозвался Литвак.

– Насчет нашего горячо любимого и уважаемого.

– Все по науке, – сказал Литвак. – Поскольку органической массы в нашем шпионе и предателе выше средней нормы, то тетродотоксин распространяется гораздо медленнее, чем хотелось бы…

– Не на лекции! – перебил Демидов. – Конкретнее.

– Конкретнее: через пятнадцать-двадцать минут он впадет в кому. Еще через полчаса или, самое большее, через пятьдесят минут отключатся зрение и слух. Внешние рецепторы у него уже, считайте, не работают. Вегетатика тоже отказала.

– Это что значит? – поинтересовался Костоусов.

– Это то значит, что если я прижгу ему харю раскаленной кочергой, он ничего не почувствует и даже спасибо скажет. И запаха собственного горящего мяса не учует. Часа через два электроэнцефалограф зафиксирует полное отсутствие электрической активности головного мозга. Миокард будет сокращаться со скоростью один удар в минуту, пульс не прощупает даже самый опытный китайский врач…

– Причем тут китайский врач? – удивился Костоусов.

– Не на лекции в институте! Слышали, что главный сказал? – огрызнулся Литвак. – Но в плане ликбеза нашего родного офицерства сообщаю: китайцы непревзойденные мастера диагностики по пульсу. С древних времен они описали сорок восемь вариантов пульса, и каждый вариант указывает на определенную болезнь. Но у Мышкина никакой болезни, кроме летального исхода, наблюдаться не будет, поэтому никакой китаец…

– Когда закончится действие препарата? – перебил Демидов.

– Никогда.

– Никогда? – удивился Демидов. – Так не бывает.

– Бывает! – возразил Литвак. – Как раз наш случай. Если в течение сорока восьми часов не ввести антидот, господин Мышкин самостоятельно отправится в тот мир, где тамошние начальники нас с вами ждут как можно раньше!..

– На что намекаешь? – прищурился Писаревский.

– На то, что и тебе, и мне, и нашим старшим товарищам по организованному преступному сообществу следует отправиться на тот свет раньше Мышкина, – дерзко заявил Литвак, глядя в упор на Демидова.

– Прекрати! – поморщился Демидов. – Или абстиненция загрызла?

– Она! – подтвердил Литвак. – Уничтожать ее, проклятую надо!

Он взял пиджак Мышкина, пошарил по карманам.

– То ищет, тот всегда в дамках!

И показал всем ключ от фляги со спиртом.

– А ведь не оставил товарищам! – упрекнул он Мышкина. – Зачем не оставил? О себе только и думал… Писаревский!

– Ну? – недовольно отозвался тот.

– Писаревский! – заорал Литвак, словно не услышал.

– Чего?

– Писаревский! – завопил Литвак так, что на стеллаже звякнула банка с препаратом.

– Что надо, можешь сказать?

– Это другое дело. В конюшне нукать будешь… Вызывай транспорт! А мне надо принять грамм полтораста. Еще кому налить?

Никто не захотел, и он направился к фляге. Писаревский стал вызывать Бабкина.

В приподнятом настроении вернулся Литвак.

– Ну что же, Дмитрий, – сказал он. – Пожил на этом свете больше сорока лет – пора и честь знать. Надо в гроб ложиться. Самое время.

Из морга появился Писаревский. На спине он тащил гроб.

– Совсем другое дело! – одобрил Литвак. – Хвалю. Молодец. Спирту дать, а, Валера? Спирту, спрашиваю, угодно? Не стесняйся – заслужил.

– Потом, – пропыхтел Писаревский. – После работы.

– Святой человек! Таких Мышкин очень уважал.

– Он не поместится, – сказал Писаревский.

– Ты о чем?

– Он в гробу не поместится. Я взял самый большой.

– Не может быть! – воскликнул Литвак.

Он пальцами измерил рост Мышкина, потом гроб.

– Странно. Крышка подходит по размеру, а ящик нет. Сантиметров двадцать не хватает. И чего ты такой верстой вымахал? – с упреком обратился он к Мышкину. – Только трудности создаешь. В такой напряженный момент…

– А без гроба? – спросил Костоусов. – В простыню завернуть? Или в халат?

– Как еврея в саван? – оживился Писаревский. – А что – идея: русского шовиниста и антисемита похоронить в еврейском саване! И еще кадиш прочитать.

– Брешешь, собака! – с ненавистью возразил Литвак. – Никогда Мышкин шовинистом не был. Антисемитом тоже. «Не бывает плохих народов. Бывает плохое воспитание». Правильно я тебя процитировал, Дима?

Но Мышкин уже ничего не воспринимал. Он слышал только непрерывное журчание слов, потерявших смысл. Сознание гасло, сумерки становились гуще.