— Кто?

— Женщина, ну, барыня эта…

— А я вам что говорил? — зашептал Окурок, как будто сам был ошарашен тем, что все это оказалось правдой. — Да ты хорошо ее видел?

— Боже мой, да такого чуда просто на свете не бывает! У меня аж дух сперло…

— Брось трепаться… Я уже двадцать четыре года на свете живу — и ни в каких ведьм больше не верю.

— …боже ты мой! — продолжал он говорить, будто нас и не слышал. — Ну-ка, стань сюда, дай еще раз па нее посмотрю.

— Коли так, то я тоже хочу посмотреть, что тут такого особепного.

Тут Аладио полез в карман овчины и вытащил бутылку водки, которую он снер в трактире, и мы сделали по паре хороших глотков для храбрости. Потом подобрали несколько палок, что там валялись, и стали их втыкать одну за другой в мягкую стенку ямы, пока не получилось что-то вроде лестницы. Я снял башмаки, связал их шнурками, чтобы можно было повесить на шею, и поднялся первым. Яма выходила в заросли камелий, такие густые и темные, что цветы где-то вверху, казалось, полыхали разноцветными огоньками. В тот момент мне вдруг стало страшно, как будто вот — вот явится какая-нибудь чертовщина с того света — на этом-то свете я ничего не боюсь и ни от чего не бегаю. Тяжелые капли дождя разбивались о листья камелий со звуком как удар грома. Я не решился поднять голову, пока не поднимутся другие, а потом мне вдруг захотелось спуститься, так и не взглянув. Но тут и они вылезли и замерли рядом со мной как завороженные.

— Ну что? — проговорил я едва слышно, толкая локтем Клешню.

— Смотри вон туда. — И он показал в просвет в самшитовой изгороди.

Мы посмотрели туда… Там, на галерее, одно окпо было поднято, и за ним виднелась женщина — такой красоты, какую я и на картинке никогда не видывал. Казалось, что она так и светится, никого не ослепляя, как пречистая дева на небесах. Была она вся белая — белая и с черными волосами… Голые руки, все в драгоценностях, она положила на подоконник, словно нарочно хотела, чтобы их залило дождем. Платье на ней было белое, как она сама, и слишком легкое для такой погоды, как будто и холод ей нипочем. На голове у нее была легкая мантилья или вуаль голубого цвета, и концы ее свешивались в окпо и трепыхались на ветру, и казалось, что они единственное, что есть в этой женщине живого, потому что сама она сидела не шевелясь. Она улыбалась, глядя в нашу сторону, но ее глаза, черные, большие и широко раскрытые, смотрели не мигая, даже ресницы не шелохнутся, от чего тоже было жутковато…

И тут, сквозь матовые стекла, мы увидели, как по галерее идет мужчина, и снова съежились, но все глазели и глазели. Через несколько мгновений он подошел к окну и стал рядом с ней. Такой высокий господин, очень худой, с длинной рыжей бородой, а одет был в длинный балахон, будто священник или монах. В зубах у него была длинная сигара, а глаза беспокойные и испуганные, ровно у дурачка какого. Глянул он в сад и тут же залопотал как-то по — непонятному; временами и голоса-то не было слышно, а видно было только, что все шевелит губами, и говорит, и говорит… Положил руку на голову прекрасной этой госпожи и мотнул бородой в сторону сада, как будто ей что-то показывает, а сам все бормочет без конца, и явно что-то пакостное, хотя красивая барыня ему не отвечала ни слова и не переставала улыбаться… Потом вдруг схватил ее сильно за плечо и толкнул назад одним движением, правда не опрокинув при этом, так что надо думать, она сидела па какой-нибудь каталке. Потом вылез снова — и все говорит этак быстро — быстро, да и не говорит уж, а кричит, и стал рвать у себя волосы из бороды и потом сдувать их с ладони, и при этом еще дышит тяжело… А потом вдруг расхохотался так, что у нас мороз по коже пошел, взмахнул руками к пебу и захлопнул окпо с таким ударом, что не знаю, как только не посыпались все стекла.

Меня все это так поразило, что уж и не помню, как ставил ноги на ступеньки, помню только, что оказался на дне ямы, задницей в глине, а сам трясусь, как старый паралитик. Ребята тоже скатились вниз — не помню, раньше или позже, — и все мы мокрые, будто из пекарни выскочили. Потом, не говоря ни слова, выпрямились, приняли еще по хорошему глотку из бутылки, и когда уже совсем готовы были сматываться, то услышали вдруг выстрел из ружья, и на нас попадали сверху клочки листьев камелии…

— Да, сеньор, все это правда, и все произошло именно так, как я вам только что сказал. Клянусь вам памятью моего покойного отца…

— Нет, сеньор, нет у меня охоты ни есть, ни чего-либо еще, и не устал я вовсе. И потом, когда я говорю об этих вещах, то чувствую, что меня уже не берет «задумка» — а то ведь все время, что меня продержали взаперти, в участке, она меня прямо-таки заездила, и даже думать не давала о том, что произошло.

— Ну, как скажете, лишь бы только мне позволили побыть здесь. Сделайте мне такое одолжение, прошу вас. Если меня снова сведут в участок, просто не знаю, что произойдет… Уж лучше пусть меня сразу отведут в тюрьму. Молодому парню, да с горячей кровью, когда его бьют По лицу, а у него руки в наручниках, то прямо хоть ложись и помирай в тот же самый момент… Это не по — людски, и не знаю, как это есть люди, и христиане, которые могут делать такое другим людям, и тоже христианам. Так что прошу вас как о милости…

— Бог вас вознаградит, сеньор, бог вас за все вознаградит… И все будет так, как вы скажете… И до скорого, если будет на то воля божья…

—

— Почему, господин начальник?

—

— Изоляция? А это еще что такое?

—

— Оно, может быть, так и положено, раз уж вы это говорите… Но все же кому, скажите, было бы плохо, если бы она сама меня и кормила тем, что мне приносит?

— Ну, не знаю, не знаю… Что же теперь делать бедной старухе? Раз уж она здесь… Обнять бы ее только, чтобы успокоить и чтобы она знала, что я ничего плохого не сделал, и здесь я только даю показания, и никто не сможет свалить на меня то, чего я не делал… А еще я хотел узнать, как там Балаболка и малыш. Я так думаю, что человек имеет право узнать что-нибудь о своих.

— Нет, сеньор, она ведь такая глухая, что прозалиться мне на месте, если здесь не будет слышно все, что я ей скажу. Да мы, может быть, и двух слов друг другу не скажем, вот только спрошу ее о Балаболке и мальчишке. Бедная старуха уже несколько лет как устала со мной говорить — будь проклят тот день, когда она меня родила на свет, лучше бы мне было родиться в свином хлеву, извините за выражение! Теперь она со мною и не говорит, только смотрит молча и слезы катятся — от них у нее уже борозды по щекам пролегли. Так, знаете, смотрят на неисправимых, уж лучше б она меня изругала в хвост и в гриву… Теперь она только говорит мпе: «Одумайся, сынок, одумайся… Когда же ты наконец одумаешься, сыночек?»