Разковалы Вольчака, взялыся до другого упыря, – Ступаком прозывався. Той, як тилько его пхнулы в огонь, так и впав, и такым его перетяглы на другый бик огныща, – вже був небожчик. Тогды воны до третего, Панька Саляка. Вин був лиш у подягазци [4] , без гуни, бо була велыка спека. Скынулы з него подягачку и верглы на огонь – вона зараз займылася.

– Прызнавайся, – кажуть, – чы ты удырь, чы ни?

– Ни люде добры, не упырь.

Знялы з него чоботы, сорочку и також пометалы в огонь, и знов ему кажуть:

– Прызнайся, бо и ты так будеш гориты, як твое шматье.

– Люде добры, – каже вин, – Бог мою душу выдыть! я не упырь! А хочете, щобым горив, то най вам и так буде!.

Пидыймыв рукы до неба, тай сам кынувся в огонь, лыцем у саму грань, так що вид разу тило на нем збиглося. А потому ще сам на другый бик обернувся. Перетяглы его через огонь и бильше вже не тягалы, так и положылы коло тамтых двох.

Взялыся до четвертого, Ныколы Саляка, бач брат був Панькови. Перевелы его раз босого через огонь, а вин тогды каже:

– Бийтеся Бога, громадо, не печить мене! я упырь, але я так зроблю, що бильше нихто в сели не буде слабуваты.

А був там Левицькый, шляхтыч з Горы [5] , на его фудаменти потому Гайгель засив, а тепер шляхтыч Дыдынськый сыдыть. То той Левицькый каже:

– Добре, у мене тепер донька хора. Пиды та зробы так, щобы була здорова, то ничого тоби не буде.

– Добре, – каже Саляк.

Взялы его пид пахы, килька хлопив довкола него, тай повелы его пастивныком. А вин нараз як не вырвався вид ных, як не зачне втикаты, оттуды Тростовачкою до Родычова [6] . Люде за ным, оден навить на коня скочыв – там десь кони паслыся – але де тому край! А вин бижыть, а ту з опеченых ниг мясо кусныкамы рвеся, аж вышше него ти кусныкы летять, кровю слиды значыть, – а таки добиг до Родычова и сховався. Як вин там, бидный, ратувався того дня, Бог его знае. Пообывав соби раны якымысь лопухамы, потому вже й жынка до него навидувалася, и мы, пастухы, ему исты носылы… Але щось за дви недили не смив до села показуватыся, все по лиси ходыв. А потому вернувся до дому, выгоився и жыв десь до недавна.

Як Саляк утик, зараз люде до Бурянныка взялыся, спеклы его и що двох не тямлю вже, як называлыся, бо то, выдыте, не ныни ся дияло. Кождого по тры разы перетяглы через огонь, а потому поклалы оттут на Базарыщу. Вольчака жинка зараз узяла до дому, давала ему раду. А ти решта лежалы там щось по дви добы, та все лыш стыналы та пыщалы. Жинкы носылы им з дому молоко, та залывалы их, так як дитей, аж покы не померлы. Потим их на тим самим мисци й позакопувалы, де котрый умер“.

Воспоминания Артыма Лялюка об этом ужасном происшествии менее ярки и пластичны, но он рассказывает, что некоторые из обожженных упырей промучились еще более двух недель, прежде чем умереть. О Гавриле, который был причиною всего случившегося, Артым говорит, что тот после этого происшествия жил еще долгое время, женился и имел детей, из которых одна девушка во время холеры 1873 г. на некоторое время опять была героиней дня, о чем я и расскажу, как очевидец, в конце настоящей заметки.

О сожигании упырей в других селах у меня нет никаких известий, кроме Ясеницы Сольной, о которой я в 1880 г. записал следующий рассказ из уст крестьянина Павла Кульчицкого, который хотя не был очевидцем происшествия, но слышал рассказы о нем от стариков.

„То в першу холеру, як зачалы люде дуже мерты, чують ясенычане, що в Нагуевичах обявывся такый хлопец, що упырив пизнае. Поихалы, прывезлы его, склыкалы громаду – пизнавай! Щось вин пять чы шисть пизнав: „то, каже, упыри!“ Зараз их повязалы, розложылы терновый огонь, таку купу наклалы, як хату. Ти люде кленуть дух-тило, що воны невинни, божаться, плачуть.

– А по щож вы, сяки-таки, сыривцеве полотно пид колином носыте? – пытають их.

– Та мы, на жадни чари, – говорять ти, – нам так казалы люде, що хто буде носыты сыре полотно пид колином, того ся слабисть не чепыть.

А той хлопець говорыть:

– Не вирьте им! Воны то носять на знак, щобы их чужосильни упыри пизналы.

А тогди, кажуть, велыкий страх ударыв був на людей. Всиляка погань по селах волочилася. Небижык тато оповидав мени: „Власне, каже, булы жныва. Жинка з дитьмы пишла в поле до роботы, а я сам був дома, мав зварыты обид и вынесты им, тай ще хлиб спечы. Ще я хлиба не сажав у пич, а тилько пидпалку [7] за грань кынув, аж чую, щось пид викном шкробоче. Обертаюся, а то величезный билый пес у викно зазырае. Я весь застыв, и хоть день був, пид полудне сонце стояло, а чую, що мени волосье на голови в гору иде. Николы я в сели такого пса не выдив. А вин стоить, та все в викно зазырае, дали вступывся и почав до дверей шкроботаты. Взяв я, отворыв двери, вин увийшов до хаты – ну такый вам, як лошак за велыкий, лыш очыма блыскае. Оглянувся по хати, а дали сперся переднимы лапамы на прыпичок просто огню, нибы гритыся хоче, а все на тоту пидпалку позырае.

Выняв я пидпалку з печы, розломыв ее на четверо, поставыв на викно, що бы выстыла, а той пес усе за нею очыма пасе. Выстыла пидпалка, взяв я одну четвертыну, кынув ему, вин лыш раз хавкнув – иззив; кынув я ему другу – ззив, кынув третю – ззив, кынув четверту – вин уже тои не ив, а тилько взяв у нысок тай до дверей – пишов. И так мени тогди якось легко стадо на души, як колы бымся на свить народыв. Отже дав Бог, в наший хати нихто на тоту слабисть не вмер, а ни хорував“.

Отже не слухалы люде, що ти упыри говорылы, а взялы одного тай кынулы в огонь – там вин и душу дав. Хотилы вже до другого братыся, аж ту пип надийшов. Старый Чайковський у нас тогди попом був – не пип, а отець у громади. Дуже вси его любылы. Прыбиг, та до людей:

– Що вы робыте? Та чы маете вы Бога в серци?

Зараз тых порозтручував, що упырив стереглы, упырив самых порозвязував: „тикайте!“ – каже. Люде почалы до него ставытыся, а вин рукы розхрестыв:

– Нате мя! – каже. – Хочете палыты, то насамперед мене спалить!

Мусылы люде розыйтыся, лыш той оден погыб“.

Но возвратимся опять к рассказу Сеня Буцяка. На вопрос, умирали ли еще люди и после сожжения упырей, он отвечал:

„Ще й як умыралы. Килька ден потому було по 45, по 50 мерцив у сели. Але потому якось пересталы. А за килька днив прыихала з Самбора комысия, арештувалы вийта и всих тых, що давалы прывид, тай повезлы их до Самбора. Отже щось довго их не було. Казалы, що мають их усих тратыты, але прыихав бискуп з Перемышля тай так им выробыв що их позасужувалы на 12 недиль“.