Шрифт:
Проснулась в шестом часу утра, чувствуя себя полностью разбитой. Не сразу вспомнила, что довело меня до такого состояния, а потому списала все на приснившийся кошмар. Встала, прошлепала босыми ногами в гостиную и увидела стол, пустую коробку из-под обуви и голубой конверт…
Приняв душ, я бросила в микроволновку замороженный круассан, приготовила кофе с молоком и, наспех проглотив завтрак, вернулась к письму. Осторожно взяла конверт и достала оттуда такой же тонкий лист бумаги. Я боялась, как бы отцовское послание не рассыпалось у меня в руках.
24 апреля 1955 г.
Нью-Йорк
Моя любимая Ми Ми!
С того момента, когда я в последний раз слышал биение твоего сердца, прошло уже пять тысяч восемьсот шестьдесят четыре дня. Можешь себе представить это время, выраженное в часах? А в минутах? Знаешь ли ты, как несчастна птица, лишенная возможности петь, и цветок, которому не дают раскрыть бутон? А как страдает рыба, выброшенная из воды? Мне трудно тебе писать, Ми Ми. Я сочинил такое множество писем, но ни одно не отправил. Разве я могу рассказать что-то, чего бы ты уже не знала? И потом, разве нам для общения нужна бумага, чернила, буквы и слова? Ты была рядом все эти 140 736 часов. Много, правда? И ты останешься со мной, пока мы не встретимся снова. (Прости, что пишу столь очевидные вещи.) Наступит время, и я вернусь. Какими пустыми и плоскими бывают самые прекрасные фразы! Какой скучной и утомительной должна казаться жизнь тем, кто нуждается в словах и прикосновениях, кому для близости необходимо видеть и слышать другого! А все эти несчастные, которым требуются постоянные подтверждения любви! Чувствую, что и это мое письмо не попадет к тебе. Ты давным-давно поняла все, что я мог бы тебе сказать. По правде говоря, я пишу не столько тебе, сколько себе самому, делая жалкие попытки утихомирить мою страсть.
На этом письмо обрывалось. Я прочитала его второй и третий раз, после чего убрала в конверт. Посмотрела на часы: был восьмой час субботнего утра. Дождь прекратился, облака развеялись, и над медленно пробуждающимся Манхэттеном синело небо. За Ист-ривер взошло солнце, наполнив гостиную и весь окружающий мир теплым красноватым светом. Утро предвещало ясный, хотя и холодный день.
Следуя офисной привычке, я взяла лист бумаги, чтобы проанализировать случившееся и выработать стратегию дальнейших действий. Лист так и остался чистым.
Я уже прошла критическую точку и не могла повернуть назад. Я подчинилась решению, принятому за меня, но не знала, кто именно его принял. Номер «Юнайтед эйрлайнз» я помнила наизусть. Прямых рейсов на Рангун не было, и мне предложили вылететь послезавтра утром рейсом на Бангкок с остановкой в Гонконге. В Бангкоке я должна была обзавестись бирманской визой, чтобы в среду лететь в Рангун рейсом компании «Тай Эйр».
— На какую дату будете заказывать обратный билет? — спросил оператор.
Я задумалась.
— Еще не решила.
5
Мама уже ждала меня. Мы договорились встретиться в половине второго в ресторане «Сан-Амбреус» на Мэдисон-авеню. Я пришла на десять минут раньше и застала маму на ее обычном субботнем месте. С красного плюшевого диванчика просматривался весь небольшой зал ресторана, включая капучино-бар. В ожидании меня она заказала бокал белого вина и успела почти весь его выпить. Мама и ее подруги обожали этот ресторан, открывшийся двенадцать лет назад. Им нравились щеголеватые официанты в черных смокингах и подчеркнутое внимание владельца. Паоло (так его звали) приветствовал дам поистине королевским жестом, после чего каждой целовал руку, словно они бывали у него раз в несколько лет. На самом деле мама с приятельницами собирались здесь два-три раза в неделю. Зимой они обсуждали устройство благотворительных балов, а летом ругали автомобильные пробки на Лонг-Айленде, мешавшие добираться до их любимых мест отдыха.
В «Сан-Амбреусе» мама всегда сама выбирала блюда для меня. Это был ритуал. Себе она заказала помидоры с моцареллой, а мне — тарелку салата.
Мама рассказывала о предстоящем благотворительном бале, устраиваемом Обществом защиты животных, попечительницей которого она была. Потом заговорила о выставке картин Фрэнсиса Бэкона [4] в Музее современного искусства. Картины ей жутко не понравились. Я рассеянно кивала, почти не слушая.
Я нервничала. Как она отнесется к моему замыслу?
4
Фрэнсис Бэкон (1909–1992) — современный британский художник-фигуративист.
— Да, мама. В понедельник утром я уезжаю.
Сколько трусости было в моем голосе!
— И куда? — спросила она.
— В Бирму.
— Не смеши меня, — сказала мама, не поднимая головы от тарелки.
Я поморщилась и напомнила себе, что давно уже сама распоряжаюсь своей жизнью. Но прежний стереотип не исчез. Одной такой фразой она могла подрезать любое мое начинание. Я глотнула минеральной воды и заставила себя взглянуть на мать глазами взрослого человека. Она снова стала носить стрижки, а седину красила в темный блонд. Короткие волосы молодили ее, одновременно добавляя жесткости лицу. Острый нос с годами стал еще острее. Верхняя губа почти исчезла, а уголки рта клонились книзу, добавляя выражению лица оттенок горечи. Синие глаза утратили былой блеск, который мне так нравился в детстве. Но была ли вся причина в возрасте, или передо мной сидела женщина, которую не любили? По крайней мере, любили не так, как ей хотелось.
Неужели мама знала о Ми Ми и скрывала это от нас с братом? Должна ли я сейчас рассказать ей о найденном письме? Она дожевывала ломтик помидора с сыром и буравила меня взглядом, который мог означать что угодно, и я, как в детстве, съежилась.
— Надолго едешь? — спросила она.
— Пока не знаю.
— А твоя работа? Ты же говорила, что у тебя в Вашингтоне дел невпроворот.
— Думаю, за две недели ничего страшного не случится.
— Ты никак спятила? Рискуешь карьерой — и, спрашивается, ради чего?