Шрифт:
— Смотрите, как она ставит ножку,— сказала Бабушка.— Правую. Надо сказать родителям, это мы, доктора, такие вещи замечаем.
Некоторое время все продолжали смотреть, как идет доселе неведомая им и знаменитая Аля Крымова. Вот задумалась, подпрыгнула — и пошла прыгать. Все молчали.
— Демон, — сказал Отец.— Исчадие ада.
И все рассмеялись, а громче всех Леночка.
— Надо позвать ее в гости,— сказала Мать.
— И подкупить «Мишек на Севере», — добавила Бабушка.
Маленький семейный мир с его, казалось бы, такими незначительными заботами и тревогами, которые так легко разрешаются. Маленький? Как сказать. Для взрослых Лена — один из двух центров жизни, все, с ней связанное, имеет для них огромный смысл, вселенский смысл для их семейной вселенной. Сейчас они успокоились, развеселились, их тревога, глухое беспокойство ушли в подсознание, глубоко ушли — но там и поселились. Жизнь впервые дала им понять, что их любимое дитя, не только начисто лишенное агрессивности (что прекрасно), но и умения себя защитить, входит в мир, где кончится их власть и бесполезна будет их защита, где воцарится еще не одна Аля Крымова и неизвестно, что с собой принесет. Впрочем, была у семьи забота посерьезней, о ней старались не думать и все время думали.
Нет родителей, в которых бы не жила та или иная тревога. (Я уж не говорю о тревоге, когда кажется, что весь городской транспорт идет на твоего ребенка). Она, эта родительская тревога, дана нам самой природой и несет в себе рациональные жизненные функции — если бы не было такой настороженности, многое упустили бы мы в наших детях и не могли бы приходить к ним на помощь, когда это нужно. Эта тревога за своего, пристрастие именно к своему может принять и уродливые формы — Алина бабушка; не задумываясь, бросила она не своего ребенка и унесла в кармане его единственный пятачок — до того ли ей было, если ее драгоценная Аля рыдала от неудачи. Эта женщина настроена на одну-единственную волну и другие ловить просто не умеет.
И вот мы уже в центре семейных проблем.
В процессе выращивания, выхаживания между теми, кто растет, и тем, кто растит, возникают тысячи тончайших связей. Когда я думаю об этом, мне вспоминается одна забавная история, к человеческим детенышам непосредственно отношения не имеющая, но к семейной проблеме в целом — несомненно.
Однажды компанией отдыхали мы на юге в своего рода пансионате, который держала хозяйка. Была среди нас некая дама в серьгах, немного бестолковая, но очень славная и сердобольная. Звали ее Ариадна Сергеевна.
У хозяйки водились гуси, здоровенные и жилистые. Они победно гоготали, вздымая груди и хлопая крыльями, и гусята у них были здоровые, сильные, глянцевые. Кроме одного, который болел. Он являл собой комок грязных перьев и был так слаб, что валился набок от легкого дуновения ветра. Трудно было ему жить: здоровые гуси нападали на него все вместе, выклевывали страшные пролысины.
Надо ли говорить, что Ариадна Сергеевна не могла терпеть подобного положения дел. Она тотчас отделила больного гусенка от остальных, каждый день купала его, кормила из рук и даже, кажется (говорили злые языки), делилась с ним валидолом.
Гусенок стал крепнуть на глазах и день ото дня хорошеть. Скоро он выделялся уже не хилостью своей, а красотой и силой.
Ариадну Сергеевну он обожал, ходил за ней следом, а если она его звала, несся со всех своих перепончатых лап.
И вот однажды наш двор огласился яростным плачем. Мы сбежались. На крыльце стояла Ариадна Сергеевна и не плакала, нет,— орала, разевая рот, куда стекали ее горючие слезы.
— Люди! — кричала она.— Смотрите, что с ним сделали!
У крыльца, распластавшись, лежал гусенок с отрубленной головой.
Мы, как могли, утешали бедную Ариадну Сергеевну, но вряд ли в этом успели. Гусенок попал под колесо, и ему, чтобы не мучился, отрубили голову. Посокрушались мы над ним и разошлись.
Не прошло и полчаса, как двор снова был оглашен воплями, на этот раз ликующими.
— Люди! — кричала Ариадна Сергеевна.— Люди! Сюда!
И снова мы сбежались.
— Это не тот гусенок! — кричала она.
И в самом деле. Тот, что был вскормлен Ариадной Сергеевной, носился вокруг нее в очевидной надежде пообедать.
Радость милой женщины была беспредельна. И хотя того, с отрубленной головой, еще не успели убрать, она шумно ликовала, танцуя вокруг живого.
Можно упрекнуть ее в душевной непоследовательности, но она не являла собой исключения. Для нее гусенок, ею избранный, вылеченный, выкормленный, был непохож ни на какого другого гусенка на свете. Да и для него она была ни с кем не сравнима. Видите, даже здесь, на курортном дворе, за три недели завязались связи особые и по-своему крепкие.