Шрифт:
Иначе обстояло дело у «Жоржиков», на которых Ходасевич тогда особого внимания не обращал — не зная, что перед ним люди, в спорах с которыми пройдут последние 12–13 лет его жизни. Личные и литературные обстоятельства заставляли их в то время бороться с «блоковцами» и повторять в статьях идеи своего учителя, которые с каждым годом будут им все менее близки, но в глубине души их кумиром и в 1920–1921 годах оставался Блок. Адамович в 1930-е годы писал: «Мы, с акмеизмом и цехом в башке, все-таки чувствовали, что не Гумилёв наш вожатый, а он» [435] .
435
Адамович Г.Собрание сочинений: Комментарии. СПб., 2000. С. 208.
Участие Ходасевича в Цехе оказалось коротким. Формальным поводом к выходу стало принятие в Цех поэта Сергея Нельдихена, который в 1920–1921 годах был в числе знаменитостей ДИСКа. Сын военного моряка, Сергей Евгеньевич Нельдихен-Ауслендер (такова была его полная фамилия; ее второй половиной пришлось пожертвовать, ибо Сергей Ауслендер в русской литературе уже был) родился в Таганроге. В прошлом у него были кадетское училище, военная служба, фронт, самострел, опять служба — на Балтийском флоте. Уборщицы произносили его немецко-датскую фамилию как «Нелькин». Гремучие манжеты Нельдихена, искусно маскировавшие отсутствие под пиджаком рубашки, соперничали, в качестве достопримечательности, с «двустопными пястами» и гусарскими рейтузами Милашевского. Но прославился Нельдихен все-таки не манжетами, а стихами.
«В сущности, это были стихотворения в прозе. По-своему они были даже восхитительны: той игривою глупостью, которая в них разливалась от первой строки до последней. Тот „я“, от имени которого изъяснялся Нельдихен, являл собою образчик отборного и законченного дурака, притом — дурака счастливого, торжествующего и беспредельно самодовольного» [436] . Ходасевич приводит начало одного из стихотворений, вошедших в цикл «Праздник» — центральное произведение Нельдихена; именно его читал он на заседании Цеха:
436
Ходасевич В.Гумилёв и Блок // СС-4. Т. 4. С. 87.
Судя по точности цитаты, Ходасевич переписал для себя начало стихотворения — но лишь начало. Дальнейшее содержание он пересказывает весьма приблизительно: «Нашлась все-таки какая-то Женька или Сонька, которой он подарил карманный фонарик, но она стала ему изменять с бухгалтером, и он, чтобы отплатить, украл у нее фонарик, когда ее не было дома» [437] . На самом деле не Женька и не Сонька, а Райка, и не бухгалтер, а «толстый учитель из Смоленска», и похищением фонарика дело не заканчивалось. Лирический герой предавался трогательным страданиям:
437
Ходасевич В.Гумилёв и Блок // СС-4. Т. 4. С. 87.
А финал у стихотворения уж совсем неожиданный:
Поцелуй — это то же, что у собак обнюхиванье. Целуя женское тело, слышишь иногда, Как в нем переливаются соки; — Я знаю, из чего состоят люди, Но мне ведь это нисколько не мешает целовать.Конечно, Нельдихен писал не «стихотворения в прозе» — это был уитменианский верлибр. Но «Праздник» — это почти пародия на Уолта Уитмена, на его самоупоение, свободолюбие, космизм. Причем пародия, казалось бы, бессознательная. Нельдихен читал эти стихи с пафосом, без тени улыбки. Он со всей решительностью отождествлялся со своим героем, наделяя его своей биографией, принимая на себя полную ответственность за его пошлые страсти, гротескные сентенции и манию величия:
Иисус был великий, но односторонний мудрец, И слишком большой мечтатель и мистик; Если бы он был моим современником. Мы бы все же сделали с ним многое, очень многое!«Когда Нельдихен кончил, Гумилёв в качестве „синдика“ произнес приветственное слово. Прежде всего он отметил, что глупость доныне была в загоне, поэты ею несправедливо гнушались. Однако пора ей иметь свой голос в литературе. Глупость — такое же естественное свойство, как ум. Можно ее развивать, культивировать. Припомнив двустишие Бальмонта:
Но мерзок сердцу облик идиота, И глупости я не могу понять, —Гумилёв назвал его жестоким и в лице Нельдихена приветствовал вступление очевидной глупости в „Цех Поэтов“.
После собрания я спросил Гумилёва, стоит ли издеваться над Нельдихеном и зачем нужен Нельдихен в „Цехе“. К моему удивлению, Гумилёв заявил, что издевательства никакого нет.
— Не мое дело, — сказал он, — разбирать, кто из поэтов что думает. Я только сужу, как они излагают свои мысли или свои глупости. Сам я не хотел бы быть дураком, но я не вправе требовать ума от Нельдихена. Свою глупость он выражает с таким умением, какое не дается и многим умным. А ведь поэзия и есть умение. Значит, Нельдихен — поэт, и мой долг — принять его в „Цех“.