Возможно, что-то даже нравилось доктору Олливенту в манерах молодого человека, несмотря даже на его предубежденность к нему, или это только со стороны казалось, что Гуттберт хорошо относится к художнику. Во всяком случае он был вежлив с Уолтером Лейбэном и тем самым понравился Флоре. Доктор увидел эту перемену в девушке и догадался, с чем она связана.

«Чтобы завоевать ее расположение, я должен быть почтительным к этому молодому человеку, — подумал про себя доктор, — жалкая награда для меня».

Маленький обед получился на славу. Доктор Олливент не позволял говорить одному мистеру Лейбэну, поддерживал своей речью каждого, кто начинал высказываться о чем-либо, и делал это весьма успешно и с явным превосходством, превосходством в возрасте, в знаниях, говорил даже об искусстве, показывая, что и здесь он сведущ в тонкостях критики.

— Я не знала, что вы интересуетесь картинами, — сказала Флора так, как будто она увидела его неожиданно в новом свете, даже немного удивляясь тому, что он мог вообще быть человеком, способным разбираться в живописи, музыке, цветах или других удивительных вещах.

— Да, — сказал он, — мне действительно нравятся хорошие картины. Они иногда бывают на ежегодных выставках и некоторые из них я хотел бы иметь у себя дома.

— Какая жалость для всех других, — проговорил Уолтер, задетый тем, что доктор совсем не имеет в виду его.

— А я не видел каких-либо картин на Вимпоул-стрит, — сказал мистер Чемни.

— Нет, обстановка на Вимпоул-стрит — дело вкуса моей матери. Всю мебель она привезла из Лонг-Саттона, громоздкую, но обладающую фамильной ценностью. Трудно было увезти маму из Девоншира, поэтому пришлось кое-что перевезти из старого дома. Ну, а я просто не слишком привередлив к обстановке.

— Полагаю, это говорит о том, что ты закоренелый холостяк, — сказал Чемни, добродушно рассмеявшись.

— Я тоже так считаю, Думаю, что вполне понятно: если мужчина не женился до тридцати лет, то значит он закоренелый холостяк. Конечно, существуют примеры сильной любовной страсти и в более позднем возрасте, но, может быть, история и ошибается.

— Марк Антоний и Клеопатра, например, — воскликнул Уолтер, вспомнив, что эти люди имеют самое непосредственное отношение к искусству.

Обед удался. Доктор Олливент выступил в новой роли, не как рассудительный и спокойный врач с темными задумчивыми глазами и тягой к тишине, но как человек, способный рассказывать так, что казалось, его слова имеют цвет и блеск подобно граненому бриллианту, в них есть сила и энергия. И, кроме всего прочего, он был так вежлив с Уолтером Лейбэном. Флора была покорена, удивлена Тем, что вообще в миро может существовать такой умный человек, как будто это было что-то очень уж необычное. Но для девушки совсем не имело значения то, что он имеет прекрасную практику и имя в научных кругах в свои тридцать пять лет. Была какая-то горечь в блестящей речи доктора, необъяснимая печаль, которая тронула девичью натуру. Ей даже стало немного жалко его как человека, выросшего в тяжелом, нудном труде этой профессии и живущего одинокой безрадостной жизнью и своем мрачноватом доме, несмотря на царивший в нем порядок.

Затем Флора взглянула на Уолтера Лейбэна, казавшегося воплощением молодости и надежды и чего-то еще такого радужного, чья натура, казалось, была пропитана радостью и беззаботностью, подобно стакану шипящего вина, в котором тысячи маленьких пузырьков подпрыгивают к поверхности, как будто желая сказать: «Мы символ преходящего веселья, посмотрите, как быстро мы исчезаем». Да, контраст между рабом науки и учеником искусства сильно тронул ее. Поэтому Флора говорила с доктором самым мягким тоном, по-видимому, жалея его.

После обеда все вместе поднялись в гостиную, где девушка все время разговаривала с доктором Олливентом, пока разливала чай, а мистер Чемни и художник по-домашнему яростно спорили на политические темы. Мистер Лейбэн был радикал, основывался на принципах Шелли и Ханта и был немного удивлен, когда узнал в споре, что его любимые теории ничуть не лучше, чем идеи давно разбитых парк-рейлингов и профсоюзов. Мистер Чемни был консерватор и вкладывал свои деньги в государственные бумаги.

— Ни один человек, которому не безразлична судьба страны, не имеет права быть радикалом, — говорил он. — Тот, кто хочет что-либо сохранить, обязан быть консерватором. Я был убежденным «рэдом» до того, как попал в Мельбурн, но день, когда, я стал копить деньги, стал днем моего перехода в оппозицию. Не говорите мне о революции в исламе. То, что я видел вокруг нас — это революция портных, лудильщиков и булочников, — революция, неизбежным результатом которой будет уничтожение людей состоятельных классов.

Пока они обсуждали этот тезис, доктор Олливент восстанавливал свои отношения с Флорой Чемни. Это оказалось для него очень приятным занятием — примирение было так ново для него. Сидеть за освещенным столом и наблюдать за ее прекрасными руками, двигающимися с такой грацией среди чашек, за ее по-женски озабоченным лицом, за мягким взглядом глаз, застенчиво смотрящих на него время от времени, когда его слова особенно привлекали ее внимание — было для доктора высшим наслаждением. У него появилось чувство, как будто он вдруг стал властелином мира.